Фома

ФОМА

Я в сон лишь нырнул, поплыл по волнам
Как в двери вдруг стук, а следом крик-гам.
Маруся с постели в сорочке до пят
Метнулась к окошку, шепча: «Боже, свят…»

Лампаду задув под ликом Господним,
Я следом за ней босой и в исподнем,
И тут же отпрянул, увидев в окне
Слепцова Фому на резвом коне.

«Явился, подлюка, и с ним его свора,
Гостем незваным, подобием вора,
Средь ночи безлунной в преддверии вьюги –
Видимо рядом блуждал по округе».

Споткнувшись о стол и сбив с него кружки,
С постели взметнул я тотчас подушки,
Схватил свой наган и, сердцем встревожен,
Шашку рванул со злостью из ножен.

Маруся в слезах припала к иконе:
«Не дай нам, Творец, пропасть уж, о, ноне…
Взываю к тебе и с криком и тихо –
Спаси, сохрани от злодея и лиха…»

И только дочурка, личиком бела,
В люльке в пелёнках сладко сопела
В гуще событий творящейся драмы,
Чмокая, словно титьку у мамы.

Зубы сцепив и сжав крепко шашку,
Запор я отбросил и – дверь нараспашку.
Увидев меня готового к бою,
Свора Фомы откатилась гурьбою.

По крепким ступеням под Фомы злобный взор
Сошёл я с крыльца на заснеженный двор
И хрипло спросил, взглянув ему в очи:
«Зачем заявился сюда ты средь ночи?

Два года назад, ты помнишь, Фома –
Наш спор разрешила Маруся сама,
Покинув твой дом, уйдя ко мне жить –
К чему же по новой всё ворошить?

Хоть был ты далече, но слышать всё ж мог,
Что в годы нам в эти счастья дал Бог.
Скрывать пред тобой мне нечего тут –
В любви и в согласии дни наши бегут.

Ты мне в прямоту, в словах не кружи –
Зачем заявился? – ответь же, скажи.
Стоять здесь с тобой нет резона всю ночь –
Волнуются в доме жинка и дочь…»

Фома, натянув поводья коня,
Дважды по кругу объехал меня,
Словно пытаясь взглядом обжечь,
И только затем повёл свою речь:

«Я помню, Иван, до мельчайшей крупицы,
Что было в тот день у Покровской станицы
Два года назад в преддверии зимы –
Впервые тогда познакомились мы.

Ты, волосом чёрен, кудряв и хорош
На мельницу вёз отцовскую рожь,
А я, как случилось угодно судьбе,
С мельницы ехал навстречу тебе.

И там, на дороге, где сплошь одни ямы,
Съехались мы, натурой упрямы,
И каждый, себя считая важней,
Попытки свернуть не делает с ней.

Кони сошлись, мордами трутся,
Ржут неустанно, словно смеются,
Как милая жёнка с ласковым мужем,
А мы же волтузим друг друга по лужам.

Пока кувыркались в грязи под кустами -
Мудрые кони разъехались сами.
Кровь утирая и зло матюгаясь,
Пришлось вслед за ними бежать спотыкаясь.

Месяц прошел и встреча вторая:
Домой возвращаюсь из дальнего края,
Спешу до Маруси, к любимой своей,
А там уже ты ласкаешься с ней.

Убил бы я вас, да гордость взыграла,
Мол, баб по округе не так уж и мало –
Не люб коль Марусе, цепляться не буду,
Милуясь с другой, навек позабуду.

Хоть сердце в груди от боли рыдало,
Не стал раздувать большого скандала,
Не стал проклинать и горькую долю –
Позволил уйти вам с миром на волю.

Не думал, что будет разлука столь трудна…
С тоски я в ту пору запил беспробудно.
А вы же, как птицы, быстры и ловки,
Умчали бесследно из нашей Покровки.

Я б в жизни пропал, как былинка-трава,
Коль бы не Дарья, казачка-вдова.
С любовью и негой, с душевным теплом
Дарья вошла в опустевший мой дом.

Но даже и с Дарьей, и то не таю,
Забыть я не смог Марусю свою.
Мысли о ней средь ночи и дня
Острою болью пронзали меня.

И болью той мучаясь, став невесёлым,
Погнал я коней по станицам и сёлам
От рассвета к закату, от заката в рассвет –
В надежде сыскать затерявшийся след.

Хоть, честно признаюсь, обиженный, злой
Стою я, Иван, сейчас пред тобой,
Но всё же смиренно прошу об одном –
Марусю увидеть позволь войти в дом…»

Фома замолчал, словно спёрло в груди,
А я же сказал: «Ну что ж, заходи…»
Он спрыгнул с коня, привстав в стременах,
И сделал за мной неуверенный шаг.

Дойдя до крыльца, повернулся к дружкам:
«Чтоб тихо здесь было! Не слышал чтоб гам!»
Добавил затем, кашлянув многократно:
«Минут через пять уходим обратно…»

В светлицу вошёл он следом за мною,
Хрипло дыша за моею спиною,
И замер у двери с печкою рядом,
Столкнувшись глазами с Марусиным взглядом.

В сорочке ночной, шаль набросив на плечи,
Поставив на стол и лампу и свечи,
Руки сцепив, стройна и бледна
Пред нами в ту ночь предстала она…

Холодом дует и ныне мне в спину,
Лишь только себе представлю картину,
Память вернув в то давнее время –
Как молча стоим, и ломит боль темя…

Сказать не сумев ни единого слова,
Умчался Фома от нашего крова
И скрылся надолго в далёкие дали,
Что мы забывать его стали…

А жизнь продолжалась, летела в припрыжку:
С Марусей растили дочку, сынишку,
Вперёд не смотря и не делав оглядки,
Хозяйство и дом содержали в порядке.

И ладно и складно всё выходило:
Ненастье сторонкой нас обходило,
А счастье плескало, как море, волнами
И день ото дня было рядышком с нами.

Глядя на деток, Маруся шептала:
«А, знаешь, Ванюша, я так и мечтала
Порою ночною сомкнув свои веки,
Чтоб вместе по жизни с тобою навеки,

Чтоб вечно любовь и не было скуки,
Чтоб дети росли, а следом и внуки,
Чтоб в день свой последний, встав перед Богом,
Ему б в благодарность воспели о многом…»

К груди прижимал я ручонки голубки,
Целовал её глазки и сладкие губки,
Твердил ей на ушко слова из души:
«Ты к Богу на встречу, погодь, не спеши.

Дорога пред нами прямая и ясная
И светит с небес нам солнышко красное
И множество дел и ныне и впредь
Сделать в сей жизни нужно успеть…»

Хоть старили годы, о том не скорбя,
Ей вновь повторял: «Люблю я тебя…»
И, стан обнимая нежно рукою,
Вёл к белым берёзам над тихой рекою…

Но мир пошатнулся от залпа «Авроры»
И кровь пролилась на долины и горы,
Вползли в небо тучи вместо зарницы,
Огнём запылали сёла, станицы.

И в схватке сошлись и бились на-груди,
Бога забыв, крещёные люди,
Злобой, как чашу, наполнив сердца,
И шёл брат на брата и сын на отца.

Купаясь в крови с улыбкой кривою,
Беда не прошла меня стороною,
А крикнула злобно в громкие трубы,
Прыгнула зверем и в глотку мне – зубы.

Явились станичники в пьяном угаре:
Детишек с Марусей запёрли в амбаре,
Дом подожгли, задыхаясь от смеху,
Пустив «петуха» под самую стреху.

Меня ж «кулака», «кровопийца народа»
Хотели в распыл посреди огорода,
Но я, как котят - с дороги всех прочь
И к лесу ушёл в наступившую ночь.

А в раннее утро, Богом хранимый,
Пробрался к амбару во двор свой родимый –
Сторожу жердью вдоль поясницы,
Любимых забрал и вон из станицы.

Больше недели, словно во сне,
Тайком пробирались мы к дальней родне.
Оставив у них детей под пригляд,
Подались с Марусей в мятежный отряд.

Хоть много дорог, но тесен всё ж мир –
В отряде нас встретил Фома-командир,
Такой ж, как когда-то уверенный малый,
Но только чуть старше, седой и усталый.

Увидев Марусю, он вздрогнул невольно,
Словно кольнуло под сердце вдруг больно,
Шапку поправил, чуть сделав заминку,
И тихо сказал: «Проходите в заимку…»

Вошёл я с Марусей. За нами он следом.
Лампу зажёг, наполнив дом светом,
Печь приоткрыв, в нутро для горенья,
Цигаркой дымя, подбросил поленья.

И вот за столом в тепле и при свете
Сидим мы напротив в тяжёлой беседе,
Сведённые вместе, в былое скользя:
Враги – не враги, друзья – не друзья.

Маруся рассказ вела сквозь года,
А я дополнял лишь её иногда
И, взгляд свой, прищурив, бросал на Фому,
Гоняя бессвязно вопросы в уму:

«Как жили бы мы, коль ныне и дальше
Катилась бы жизнь без крови и фальши?
Чтоб было с детьми, с Марусей, со мною,
А также, по правде, со Слепцовым Фомою?»

Фома ж в полушубке, спиною к окошку,
Пепел бросая в медную плошку,
С губ не сронив ни единого слова,
Слушал Марусю угрюмо сурово.

Когда же умолкла и тихо вздохнула,
Подал ей платок, чтоб слёзы смахнула
И только затем сказал хрипловато:
«Да, в жизни сегодня дерьма многовато…»

Поднялся, сутулясь, уронив на пол ложку,
Прошёлся до двери, от двери к окошку,
В темень взглянул – что там за стенами?
И вновь опустился на лавку пред нами.

С тоскою в глазах, задумавшись словно,
Руки сцепив, спину выпрямив ровно,
Гордою птицей, но с подбитым крылом,
Фома молчаливо сидел за столом.

Поленья трещали и веткою зло
Ветер стучался в ночное стекло,
Время в часах кукушкою билось,
А молчание висело, томительно длилось.

Но мы, понимая сердцем Фому,
Не лезли с расспросом в душу к нему,
А тихо сидели в своей скорби-муке,
Прижавшись друг к другу и взявшись за руки.

Он сильным был, крепким, не то, что из теста,
И слову знал вес и знал его место,
И он оборвал молчание, как нить,
О жизни своей начав говорить:

«Жили мы с Дарьей, сказать честно нужно,
Хоть ссорясь, порой, но ладно и дружно.
И в том, как я вижу, взглянув в то житьё,
Большая заслуга, конечно, её.

И в поле и в доме с утра допоздна
Со мной наравне трудилась она.
Бывало, скажу ей: «Присядь, ведь устала…»
Смеётся в ответ: «А я из металла…»

И тут же ко мне – летит, словно птичка,
Обнимет, целует, вспыхнув, как спичка,
Иль нежно прильнёт, закрыв свои глазки,
И ждёт от меня любовные ласки.

А я же, в другую влюблённый навеки,
Болваном безмолвным, опустив свои веки,
В даль с той улетаю в сладкие грёзы
Под всхлип её тихий и горькие слезы.

Не видя синицы рядом, под боком,
Ловил журавля я в небе высоком,
Забыв у колодца, страдая от жажды,
Что в ту же реку нельзя войти дважды.

А Дарья терпела, всё понимая,
Меня таковым в себя принимая,
С верою в Бога, надежду храня,
Что всё же однажды прорвётся в меня.

И может, так было б, коль всё бы не тресни -
Три года назад от женской болезни
Под Светлую Пасху, весной, по утру
Дарья угасла свечой на ветру.

Я долго не мог от горя забыться:
Лишь в сон упаду – мне Дарьюшка снится,
Полем пойду с косой за спиною –
Кажется, рядом она тут со мною…»

И вновь наступила сцена немая:
Фома замолчал, словно боль унимая,
Прошёлся к печи и, встав на колено,
Дверцу открыв, подбросил полено.

Но, цигарку свернув, затянувшись дымочком,
Снова память погнал по ямам и кочкам
И в его тех словах было столько тоски,
Что бросало аж в дрожь и стучало в виски.

Говорил нам Фома, пред иконами встав:
«Знаю – делал не так, знаю – был я не прав,
Только толку что в том, что жалею теперь
Коль за нею навек смерть захлопнула дверь.

А вслед за этой бедой кровь людскую испить
И другая беда поспешила прибыть –
И в безумстве слепом друг на друга войной
Подняла казаков, что сошлись те стеной.

Всплыло, пенясь, дерьмо, повылазила грязь
Словно дрожжи в сортир кто-то бросил озлясь
Взмыло вверх до небес, крик, подняв, вороньё,
Правду в саван укрыв, стало правдой враньё.

Но душой не приняв этой лжи сладкий яд,
Я подался в леса и собрал в них отряд.
Под копыта коней мы готовы упасть
С верой в правду свою, а не в новую власть…»

Он к столу подошёл под часов мерный тик
И задал нам в глаза свой вопрос напрямик:
«Жизнь, конечно, одна и к тому ж не пятак,
Вы пойдёте со мной иль сторонкою – так?»

И сказал я ему: «Ты, Фома, это брось!
Мы с тобой до конца, чтобы там не стряслось.
Мы не в гости зашли чай попить, иль поесть –
Дай ты нам карабин и коня, если есть!»

В устах задержал Фома своё слово,
Взглянул на Марусю снова и снова
И только затем, на меня бросив взор,
Точку поставил в тот разговор:

«Коль так порешили, распишем же табель:
Тебе я по чину даю тридцать сабель,
Марусю, так лучше и делу так надо,
Направлю в обоз – медсестрою отряда…»

И дни полетели, как быстрые кони:
Бои, отступленья, ночные погони.
То с нами удача, то их перевес.
И падало солнце с кровавых небес…

В багряную осень, в самом конце,
Как зверя нас сжали в смертельном кольце –
Сзади болота, а жмут с трёх сторон.
И с каждой минутой несём мы урон.

И принял Фома решенье тогда:
Остатком отряда идти на врага.
И, видя резон в решении том,
Со злостью рванули мы напролом.

В жестокую схватку, как в воды реки,
Бросили силу и жизнь мужики
И мертвыми падали, падали ниц,
Души на волю пустив, словно птиц.

Всё меньше и меньше их рядом со мной
Уходит в ночи к полоске лесной.
Рвутся гранаты и зло пулемёт
Горячий свинец вдогонку плюёт.

И мы проскочили в пробитый проём,
Но, сердцу аж больно, всего лишь втроём:
Я с Марусей без ран, шальные от бою,
И Фома весь в крови с перебитой рукою.

И вот уже лес, берёзоньки в ряд…
Но ухнул пред нами со свистом снаряд –
К Марусе Фома рванулся бежать,
Свалил, прикрывая, и – остались лежать…

Меня ж подняло и вместе с землёю
Отбросило в травы горячей волною,
Словно решила смерть посмеяться,
И грохнуло так, что сил нет подняться.

Со звоном в ушах, собрав боли в ком,
К Марусе с Фомой я подался ползком.
Когда же дополз, нутро сорвалось –
Пробил их тела осколок насквозь.

Лежали они недвижно, безмолвно,
Сведённые смертью, уснувшие словно,
На золоте листьев у белой берёзы
Пред взором моим под горькие слёзы…

И острою шашкой, едва хоть держался,
Коренья рубил я и в землю вгрызался,
К Богу взывая дать в руки мне силу,
Одну на двоих копая могилу…

В полдень дождливый, холмик подняв,
Упал я над ними и, землю обняв,
Взмолился Творцу, судьбину кляня,
Чтобы забрал к Себе и меня.

Но Бог мне ответил, и голос был тих:
«Ты жизнь свою должен прожить и за них,
Зачем же здесь слёзы и этот весь ор?
Ещё не приспел Мой к тебе разговор…»

И простившись тогда с Марусей, с Фомой,
Пошёл я, крепясь, дорогой прямой,
Горя и скорби хлебнув через меру,
Правду искать и великую веру…