Умереть чудесным майским днем - часть 4

Домой, домой!
Вернувшись домой, я дома не узнал. Во время пребывания на чужбине, у меня не было возможности узнавать новости. Те крохи, которые долетали до моих ушей, заставляли усомниться в их подлинности. Я даже радовался тому информационному молчанию, окружившему меня. Оказывается, можно прожить и так.
Что же произошло на Родине? Многие стали носить на лицах медицинские маски, некоторые даже перчатки. Каждый день передавали сводки о тысячах заболевших и умерших от ковида. Требовали немедленно вколоть себе какую-то подозрительную химию. Вялотекущие боевые действия по границам России, то там, то сям, на радость военным и тем, кто на войне зарабатывал, превращались в нечто активное, что стали называть «третьей мировой». Что характерно, сотни тысяч заболевших от ковида, сначала превратились в тысячи, затем в сотни, а потом и вовсе пандемию отменили. Стали говорить о вреде вакцин и тысячах умерших от «ядовитой жижи».
Судя по тому, что гиперзвуковые ракеты стали управляемыми, старичку, бывшему у меня в гостях, удалось найти возможность «подружиться с плазмой» и пробиться командам с земли к системам управления полетом ракеты. Жаль, что разработчиков чудо-оружия по привычке засекретили, мне хотелось пообщаться с ними. Интересно, поняли они, Кто помог им разгадать тайны плазмы, чтобы и впредь обращаться за помощью к т.н. «вселенскому разуму».

Всё что мог, узнал из новостей интернета, буквально за пару часов. И тут, как в кино, пропищал птичкой звонок входной двери…
И на пороге моего дома появился Юра-малый. Конечно, он повзрослел и превратился в здоровенного мужика, очень похожего на отца, разве только без следов последствий алкоголизма.
— Да ты не думай, я не в обиде на тебя, — успокоил меня Юра. — Прав оказался и мой отец, воспитавший меня в экстремальных условиях предвоенного времени.
— Ну и чем же ты сейчас занимаешься? — спросил я.
— Встал на место отца, — сообщил он. — Ты небось еще не узнал всех новостей?
— Ждал кого-то вроде тебя, — признался я. — Так что у нас произошло?
— Куратора устранили, — стал он загибать пальцы. — Поэтому секретку максимально повысили. Аллу отправили на войну в качестве тренера спецназа. Я так думаю, чтобы ее там удобней было устранить. Твоего Батю услали на Дальний восток приходским батюшкой. Кто еще? Нелегал в отставке умер естественной смертью. — Юра печально улыбнулся. — Так что из прежнего состава, Николай, только ты да я.
— Так может, и нам с тобой на войну? — предложил я. — Раз тут делать нечего?
— Нам с тобой велено держать оборону дома и не высовываться до получения дальнейших указаний.
— Кем велено? Если никого не осталось?
— Кое-кто все-таки остался. — Юра упрямо мотнул головой. — Называть его приказано Генерал. Как я понимаю, у него прямой выход на самый верх…
— Это куда же?
— Это к тому Благороднейшему человеку, которому нам служить до конца жизни. Как мне намекнули, ты лично знаком с ним. — Юра достал из кармана пиджака толстый конверт. — Это твои новые документы. Тут паспорт на тоже святое имя только другие отчество и фамилия, ордер на новую квартиру, загородную дачу. Эта квартира продана, деньги перечислены на твой счет в банке. Автомобиль купишь сам. Вещей отсюда не брать, всё это подлежит сожжению. Всё, поднимайся, уходим. Сейчас на поезд, едем на море, загорать, купаться, кушать фрукты.

Когда мы с Юрой заняли места в поезде до Адлера, согласно купленным билетам, я вспомнил о конверте из Метеоры и наконец-то вскрыл его, сломав сургучную печать.

Прочел послание и погрузился в омут нахлынувших мыслей. Рука с листом бумаги непроизвольно опустилась. Текст, написанный ровным четким почерком инженера, растаял, трансформировался — и вот, извольте видеть, я словно в широкоформатном кино увидел самого себя, только со стороны. Снаружи.
Вот я в одних синих сатиновых трусах среди ночи вышел во двор. Глубоко вдохнул прохладный влажный воздух, поднял глаза к небу, до головокружения рассматриваю огромные звезды. Они весело мигают, медленно вращаясь по кругу вокруг одной самой яркой звезды, названия которой мне еще предстоит узнать позже, в школе, на уроках астрономии. От реки, там, за кирпичными домами, высокими тополями, от широкой реки, куда вечером, всё в алых блесках садится багровое солнце — тянет прозрачным туманом.
Эта чудесная, полная тайн летняя ночь окутывает меня плавным движением звездного кружения, гостеприимным теплом земли, шелестом листьев, шуршанием невидимых птиц в густой листве, лунным сиянием, ощущением абсолютной безопасности. Здесь я дома, свой среди своих, мне рады, меня окутывает материнская любовь бесконечно большой природы планеты Земля. Я кожей всего тела слышу её уютный шепот, чувствую касания невидимых ладоней, голыми ступнями утопаю в мягком ковре травы с редкими заснувшими цветами.
Наконец, я срываюсь с места и бегу по земле, по асфальту, поднимаясь всё выше н выше, летаю по кругу над улицей, над спящим городом, плечами касаясь ласковых звезд, животом — верхушек деревьев, пальцами ног — гладкой поверхности реки. Меня веселит и ободряет мой собственный смех, закипающий в груди, рвущийся из горла наружу, в эту великую тишину, окутавшую землю и небо. Наконец, я приземляюсь, шлепаю по тротуару домой, непрестанно оглядываясь, прощаясь благодарно с чудной ночью, мне надо спать, ведь завтра будет новый день, полный открытий, красоты, дружбы и любви.
Вот я с мальчишками иду, толкаясь и смеясь, с удочками и ведрами в руках. Мимо домов и кустов, вдоль металлических заборов и клумб с цветами — вниз к реке. За нами увязалась девочка Ира, впрочем, к ней никто не относится как к девчонке — она такая же как мы, также бегает и прыгает, лазает по деревьям и гоняет с нами в футбол-волейбол, зимой стоит на катке в воротах во время первенства двора по хоккею, а еще она здорово дерется, у нее железные кулачки и быстрый удар. Но все же Ира бежит с нами последней, чтобы не нарваться на злые издевательства наших лидеров — Васьки Большого и Юрика Мелкого — самых шумных и смелых, которые всегда начинают драки, затевают игры и разные пакости.
Только на берегу реки мы затихаем, забрасывая удочки, ожидая утренней поклевки. Вопли там и тут вспыхивают с выдергиванием рыбы из воды наружу, трепещущей, дергающей удочку. А когда солнце поднимается выше и клев прекращается, мы ножами разрезаем рыбки на кусочки, разбрасываем по мелководью и сквозь прозрачную чуть взбаламученную воду наблюдаем как из прибрежных коряг и водорослей выползают огромные серые раки, которых надо брать двумя пальцами сверху, чтобы не позволить им кусаться острыми когтистыми клешнями, которыми эти хищники могут при случае и пальчик откусить, как докладывает нам бывалый Васька Большой, по привычки выпучивая карие глаза, для устрашения нас, рядовых членов банды, отставить — команды. И тут Ира доказывает нам своё право на членство в мальчишеском сообществе, доставая из рюкзака коробки с бутербродами, пакет с помидорами и под общий восторг — трехлитровую банку с огненно-красным борщом, сваренным ее предобрейшей мамой. Мы к этому времени достаточно проголодались, набрасываемся на еду как тигры из цирка, что неподалеку, там на крутом берегу на краю парка, куда мы обязательно пойдем вечером.
Потом замелькали уроки в школе, соревнования по бегу и прыжкам в длину, кружки дома пионеров с моделями планеров и танков, посиделки в темноте фотолаборатории, где на белой бумаге, опущенной в ванночку с проявителем, проступают черно-белые изображения наших физиономий. Совместные походы в кино на «Спартака» и «Морозко», «Трех мушкетеров» и «Битва за Москву», а еще, конечно, «Ромео и Джульетта» и «Фантомас». Праздничные парады с плакатами и транспарантами под духовую музыку и поздравления из огромных динамиков, последующие праздничные застолья с уткой в яблоках и салатом оливье под шипенье шампанского и лимонада.
Потом экзамены, последний звонок, опять экзамены, курсовые, зачеты, проекты, лаборатории, сессии. Летние стройотряды, самостоятельные поездки на море с шашлыками и вином, пляжами и походами в горы.
Военная подготовка, присяга, стрельба из всех видов оружия, марш-броски с полной выкладкой в противогазах, учения, канонада из сотен орудий, штурм крепостей, подрыв мостов и укреплений. Участие в военных действиях, потери личного состава, ранения, контузии — и постоянное осознание смертельной опасности, и восторг победы со слезами на глазах.
Спецзадания в очень специальном подразделении, приказы на уничтожение и беспрекословное выполнение веления партии, правительства и твоей совести — и гостайна с молчаливым «так надо, сынок».
И свет невечерний, Божественный, пронзающий стрелой от крещенья в младенчестве до последнего дыхания, и совместное пение «Отче наш» и «Символа веры» в храме, и слезы покаяния, и Причастие Святых тайн, и сердечная пульсация Иисусовой молитвы, парализующее инфернальные воздействия — и всепобеждающая радость крепкой веры. И любовь Божественная, всё покрывающая, всё оживляющая. Спасающая.

И эта поездка в купейном вагоне поезда, следующего на юг.
Откуда мой таинственный автор, описавший всю мою жизнь?.. Откуда ему известны каждый мой шаг, каждое слово, помыслы и мечты, желания и боль, страсти и счастье? Кто он — отец, брат, воплотившийся ангел-хранитель — или всё это один огонь, пылающий в одном сосуде.
Такое чувство, что мы с ним — единое целое, одна душа, одна плоть. Ну да — и единый Бог... Видимо отсюда и наше сходство, наши боли и радость — наша единая несокрушимая любовь. Из одного Источника — наши сердца пронизывающая.

— Нам велено встретиться со священником, — сказал Юра, захлопнув складной телефон. — Игорь сказал, что у них тут такая традиция: сначала благословение, потом всё остальное.
— А мы, что уже приехали? — удивился я, не заметив, как быстро пролетело время дороги.
— Да, вот уже и платформа подъезжает, — кивнул за окно Юра. — А вон и наше авто на стоянке нас ожидает. Видишь, как тут всё четко!

Беседа с простым сельским батюшкой «на югах»

— Первое, что мы обязаны вместить в наш недалекий разум, это вот что: всё, абсолютно всё, что происходит на земле, под землёй, в нашей жизни и в жизнь всех людей, врагов наших и животных — вот это всё, происходит по воле Божией. Отсюда исходят самые верные выводы, аки лучи света из солнца, аки волны благодати от Источника ея.
— А вы того, не слишком обобщаете? — возмутился я. — Так можно и зло приписать Тому самому Источнику!
— Отсюда выходит, что нет никакого зла, — скучным голосом произнес Простец.
— И смерти нет? — иронично проскрипел я.
— И смерти нет, а только переход в иное «агрегатное» состояние. Там, за горизонтом земной жизни, всё самое интересное и начинается.
— И для тех, кто горит в огне геенны?
— Видишь ли, в геенне сгорают смертные грехи. Великий грешник, он ведь при жизни уже горит невидимым огнем и уже здесь жестоко мучается. Так что в аду он пребывает в привычном состоянии души. Впрочем, мы-то как раз несколько другие — нашего смиренного Бога Иисуса мы называем Спаситель. Он нас и спасает, по вере нашей.
— Ну хорошо, — взмахнул я рукой, — я здесь про войну. Давайте ближе к теме.
— Вот теперь, после сказанного выше, — Простой Батюшка улыбнулся в браду, — можно и про войну. Как мы с тобой выяснили, нет ни смерти, ни мучений, ни страха войны. Есть продолжение обычной жизни в несколько необычных обстоятельствах, как говорится, экстремальных. Хоть я бы и этого агрессивного понятия избегал. Потому что война внутри и снаружи человека происходит непрестанно, это наш традиционный образ жизни.
— Перед тем, как мы с принцем забрались в Метеоры, ко мне на судне подошел Смотрящий. Он следит за поведением «западных партнёров» и в случае чего воздействует на них словом. Как бы и мне такому научиться?
— Да и так умеешь. Разве только неплохо бы углубить и усилить веру в собственное слово молитвы. И не надо считать маловерие проявлением смирения. Ведь когда ты обращаешься к Всемогущему и Всеведающему, сам ты превращаешься в дитё малое неразумное. Тем самым доверяешь Господу действовать вместо тебя. Замещая свои слабые усилия всемогуществом Божиим. А слове «доверие», какой корень? Правильно — вера. Помнишь из жития Марка Афинского, как он мановением руки гору с места сдвигал, а потом возвращал на прежнее место? О чем он при этом спрашивал у аввы Серапиона? О том, есть ли такая же вера у христиан в миру. Видишь, опять вера. — Батюшка поднял глаза и спросил: — А разве, когда ты помогал ученому найти способ подружиться с плазмой, не тем ли занимался, что и блаженный Марк, двигая гору?
— Откуда вы знаете?
— Помнишь, разговор Штирлица с генералом в поезде насчет салями и коньяка в дорожной коробке? Они тогда согласились, что оба «хлебают из одной тарелки». Вот и мы с тобой, да и с тем твоим ученым — из одного источника черпаем необходимые сведения.
— Слушайте, батюшка, — подпрыгнул я, чувствуя, что сейчас уже можно. — Недавно смотрел фильм про «лучи смерти», которые одновременно изучали русский Филиппов и американский Тесла. Там было что-то про передачу энергии взрыва на расстояния в тысячи миль с помощью электромагнитного луча.
— Ну во-первых, Господь не позволил их изобретению дойти до практического применение в военной сфере. Идея насчет того, что люди, узнав об этом открытии, сразу прекратят воевать, по меньшей мере наивна и утопична. На смену идеи лучей смерти пришла атомная бомба. Тоже, конечно, для сдерживания и тоже, конечно, весьма сомнительная. Уверен, грохнут ядерной бомбой, но не по нам — Господь не позволит.
— Так я чего, про Смотрящего начал? — снова заёрзал я в предчувствии. — Как его величеству Слову встать на защиту Отечества? Простите за пафос.
— А это из «Иронии судьбы»: «Мы не будем полагаться на случай. Мы пойдём простым логическим ходом. — Пойдём вместе». Итак, чему нас учили в школе? А тому, что нет ничего атомарного и корпускулярного, а всё есть электромагнитное излучение.
— Что, именно так нас и учили? — изумился я.
— Не мешай течению мысли! — оборвал меня Простец, сдвинув брови домиком. — Что нам известно по этому поводу? Следи за пароксизмом логики вещей! Вишь, какие вумные словеса вспомнил. Итак, нумер два! Скажу сильно, но предельно ясно, и самое главное строго по-научному: «Всё это грубятина и пошлятина!» Теперь из «Гамлета» Вильяма нашего Шейк Спиира: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Готов?
— Как пионер! — отчеканил я.
— Что такое «другое», о чем догадывался принц датский? Правильно — благодать Божия! Это она, родная, является самой тонкой материей, всепроникающей и всюду благодействующей. Это благодатью, с помощью её носителя — слова Божия — сотворена вселенная, с человеком на ней. И прошу заметить, как только архангел Денница, сотворивший звездные миры, возгордился и потерял благодать, так и грохнулся в ад, и навечно потерял способность творчества. Так и доселе, с тех древних времен, всё в нашей жизни творится и управляется Словом благодатным, словом Божиим. А мы с тобой — убогие и неключимые рабы Слова, носимого Духом Святым и нас возносимого.
— Как-то не совмещаются в уме головы такие разнополярные понятия как «убогие» и «возносимые». Это как земля и небо. Как червяк и орёл.
— А это и не для «ума головы» — в этом месте чердачок свой выключи на время и позволь сердцу вникать в мистику процесса бытия. Во как!..
— Ну хорошо, — кивнул повинной головой, опустевшей мгновенно. — А как практически вести военные действия? С помощью слова?
— Во-первых, убедить себя в том, что ты червь и раб неключимый. Во-вторых, действовать только по послушанию. В-третьих, когда придет время наказывать врагов царя, чтобы рука не дрогнула. Понимаешь, о чем я? Как там у преподобного Серафима: «когда правая за Государя стоявшая сторона получит победу и переловит всех изменников, и предаст их в руки правосудия. Тогда уж никого в Сибирь не пошлют, а всех казнят — и вот тут-то еще более прежнего крови прольется, но эта кровь будет последняя, очистительная кровь, ибо после того Господь благословит люди Своя миром». Ну а пока!.. Молиться, жениться и плодить солдат и сестер милосердия, на смену, так сказать.
— Из чего следует, — продолжил я логическую цепочку, — что жить нам под гнетом безбожного большинства еще ого-го сколько.
— А вот это точно не нашего ума дело. Сколько нужно, столько и будем ждать, молиться и надеяться. И да поможет нам Бог.
Священник выдал фразу из молитвы на сон грядущий, которая меня ставила по стойке «смирно», так мне нравилась:
— «Идеже присещает свет лица Твоего» — это фраза из молитвы вечернего правила, которая означает «там, где сияет свет лица Твоего». Тут нужно очень хорошо подумать и выслушать то, что сии слова дают нам. Вот смотри!..
Что дает власть над людьми. Верней – кто? В одном случае, как у «трижды генерала» —враг человеческий для творения зла, в другом, как у дяди Васи, ввиду его немощи и сопутствующего смирения – Всемогущий по любви к человеку.
Здесь великая тайна, мало кому известная, мало кем постигаемая – именно ввиду гордыни, впитанной с молоком матери («се бо в беззаконии зачать есмь, и во гресех роди мя мати моя» Пс.50). Только в сознательном возрасте человек света большими трудами и страданиями избавляется от врожденной гордыни, замещая эту погань в душе – смиренной любовью. Так солнечный свет весной изгоняет зимнюю тьму. Так Бог, простирая руки Свои к человеку, зовет: «придите ко Мне все труждающие и обремененные и Я успокою вас».
Возможно ли это, чтобы Господь, бесконечно любящий человека, оставил любимое дитя? Ведь Он сознательно пошел на страшные мучения ради того, чтобы искупить Своей жертвой все грехи человека. Самое страшное в том искуплении было то, что Иисус был безгрешен и страдал невинно за грехи людей, которые по большей части даже и не поняли не оценили той великой жертвы! Из книги Иова мы узнаём, что Бог каждый день созывает ангелов для доклада — как там мои человеки? А ведь Богу известны не только слова и деяния, но даже самые потайные помыслы каждого. Так для чего этот ежедневный дозор? Не для того ли, чтобы и ангелы – света и тьмы — сознательно соучаствовали в сотворении воли Божией.
Так и мы, воины света, уподобляясь ангелам в сотворении, должны сознательно идти по пути, «идеже присещает свет лица Твоего» и, как бы это не выглядело сурово или негуманно, уничтожать врагов Божиего помазанника, последнего Удерживающего человечество от адского всесожжения. В этом и состоит основная задача современной опричнины.

Батюшка встал со стула, развеваясь рясой пересек комнату по диагонали, замер, подумал. Еще подумал, покрутил пальцем у виска, выдохнул:
— Николай, прошу послушать меня и оценить идею. Сам понимаешь, нагрузка от военных действий лежит на каждом гражданине, но неравномерно. Кто-то изнемогает на краю возможности, а кто-то во всеуслышание говорит, что он лично к войне не имеет отношения. Первым нужно помочь, вторых — заставить. Насчет «заставить» ты вникаешь, про кого это?
— Кажется да. Только я предлагаю расширить палитру с двух, хотя бы до пяти. То есть, кроме патриотизма в его чистом смертельно опасном виде, нужно добавить волонтеров, ученых, испытателей, ну и средства медиа-поддержки, называемой в народе пропагандой. Туда же добавить современное монашество, писателей, поэтов, музыкантов. Видите, как сразу палитра заиграла сочными жизнеутверждающими красками. — И после паузы: — А что касается «заставить», так это дело опричников!
— А ну да, это же твое родное, так сказать. — Закивал батюшка. — Вижу, ты меня понял, идею оценил, так что с тебя — развитие и доклад.
— А это еще кому?
— Тому самому. — Простец как-то загадочно, и вовсе не по-простому, указал пальцем на потолок.
— Думал хотя бы тут, в преддверии новой жизни, не будет этих отчетов, докладов, пленумов… Хотя… Ладно, попробую. Советчики у меня будут? Надо же с кем-то присоветоваться.
— Конечно! — Батюшка показал пальцем на окно. — Игорь. Ты его должен знать.

На улице, залитой ярким южным солнцем, меня встретили двое.
— Так это ты у нас Игорь? — спросил я, ткнув указательным пальцем в живот мужчине. И чуть его не сломал. — Ты пресс каждый день качаешь? Предупреждать же надо.
— Я, — он протянул мне руку. Я пожал ее осторожно. — А ты у нас Николай — укорачиватель супостатов?
— Уже и об этом доложили. — Закрутил головой сокрушенно.
— Так нас мало, и о каждом положено знать всё.
— Слушай, Игорь, — медленно произнес я, копаясь в памяти. — Так это ты у нас писатель? Твою фотку видел на обложке книги?
— Угу, — кивнул он отрывисто. Показал пальцем на соседку. — А это наша Елена прекрасная. Знакомься.
Я пожал даме ручку, Лена чуть заметно присела, отставив руку, намекая на книксен.
— Батюшка тебе случайно про создание семьи не говорил? — сощурившись поинтересовалась красавица. — Это его любимая тема.
— Говорил, как же… — признался я со вздохом. — Только должен признаться, у меня по этому вопросу полный зеро. Впрочем, уверен, вам и об этом доложили.
— Есть немножко, — призналась Лена о разглашении личной информации. — Но нам с Игорем можно.
— Ладно, ребятки, — встрял Игорь, — вы тут продолжайте спариваться, а мне нужно по делам. Коля, в твоем телефоне есть мой номер. Звони. — Вскочил на сиденье джипа-кабриолет, взревел мотором — да и был таков.
— Чувствуешь, Коля, насколько закоренелый холостяк твой будущий коллега?
— Насколько я помню из его книг, — напомнил я, — Игорь не раз и не два писал о сумасшедшей любви. И довольно жизненно, как о себе самом.
— Вот-вот, «как о себе», — улыбнулась Лена. А что было у него на самом деле, никто не знает. Только догадываемся. Писатель!.. Так, ладно! Пока мужа нет, пока он на самом верху, позволь мне предложить твоему вниманию одну кандидатуру.
Мы сбежали от жары в кафе, заказали мороженое. Выждав драматическую паузу, Лена лизнула с ложечки мороженое и приступила к допросу.
— Слушай, а что у вас с Аллой? Ты прости что я так запросто.
— А ты уже и про нее узнала?
— Не только узнала, но и встречалась. Она же на Донбассе, в школе спецназа. Там и встретились. И она о тебе кое-что сказала.
— Слушай, Лена, — сказал я с упреком, — не надо об этом. Все-таки гостайну еще никто не отменял.
— Во-первых, это давно не тайна. А во-вторых, Аллочка в тебя влюблена. Поэтому и интересуюсь.
— Не было никакой влюбленности. Только игра на публику. Обычная дезинформация с прикрытием.
— Во-первых, признайся, какая тебе нужна жена?
— Да обычная — верная, заботливая, чтобы детей любила, ну и неплохо, чтобы еще, конечно, симпатичная. Твое мороженое совсем растаяло. Давай ближе к теме.
— Есть у меня подруга! Именно такая. — Она закатила глаза, вспоминая образ подруги. — Тихая, скромная, заботливая, детки и раненные бойцы от нее без ума. И еще красивая, как киноактриса. И такая же талантливая. Во всём!
— Слушай, Лена! — остановил я поток сознания. — А ты уверена, что говоришь о живом человеке? Может она ангел?
— Видишь ли, Николай, — продолжила она уже спокойно, — мы с ней вместе в подвале бомбежку пережидали. Вместе родителей хоронили, медсёстрами служили. Так что, сам понимаешь, гламуром тут и не пахнет. Зато слёз, страха от бомбёжек, гноя боевых ран, криков от боли молодых солдатиков, когда им ноги-руки ампутируют без наркоза — этого ужаса, по самое нехочу! Поэтому мы с ней ценим простую мирную жизнь. И людей добрых, отзывчивых…
— Это конечно, меняет картину. И многое объясняет. Когда такое слышу, особенно от девчонок, готов за них, за одну улыбку, за каждую слезинку — огнем и мечом, с крупнокалиберным пулеметом в руках всю эту подлую нежить по земле раскатать. Ох, прости! Мне же нельзя… Только недавно очистился, и снова накатило.
— Это нормально, — успокоила она меня, положив руку на мой сжатый кулак. — Это у всех психически здоровых людей. Синдром ветерана.
— А мне только что батюшка напомнил, что у нас впереди еще много всего военного будет.
— Вот поэтому он и предлагает создать семью. Знаешь, когда рядом любимый человек, живая душа, которая прошла через войну — это успокаивает и бодрит одновременно. Помнишь мальчика из «Доживем до понедельника»? Это его замечательное «Счастье — это когда тебя понимают».
— Так это… — замялся я в смущении. — Как мне с твоей девушкой-ангелом встретиться?
— А она здесь, — улыбнулась Лена. — Я ей устроила отпуск на море. А то ей там не до отдыха. — Кивнула она за спину, назад, откуда она и сама недавно приехала. — Кстати, зовут ее Мария. Нравится?
— Еще бы!
— Тогда поднимайся. Едем знакомить тебя с моей боевой подругой. Времени у нас с тобой в обрез.
Мы подъехали к набережной, я вышел из машины и встал ближе к морю, вцепился в ноздреватый камень парапета. Лена указала на выходящую из моря пловчиху, но я узнал ее и без подсказки.
Такое со мной случилось впервые. Ну что такого, спрашивается? Девушка в струях стекающей воды по солнечной дорожке выходила из моря. Только вдруг в этой фигурке растворилась вся красота земноводная, неземной силуэт в мгновенье, растянувшееся до бесконечности, впитал все сияющее великолепие огромных стихий неба-воды-и-солнца. Все кроме нее исчезло, в груди проснулись аккорды Второго ноктюрна Шопена, которым терзала мой слух соседка сверху, повторяя мелодию снова и снова, готовясь к экзамену в музыкальной школе. И вот он сам зазвучал, всплывая из глубины памяти, успокаивая и одновременно возбуждая все лучшее, что осталось в душе под спудом прошлых агрессивных событий, возвращая в солнечное весеннее детство.
Мария, кажется так ее зовут, обычная девушка в скромном закрытом купальнике в тот миг, в те минуты, месяцы, годы, — несла в своем сердце и счастье девичества, и пронзительные вопли молодых солдатиков, которым без анестезии ампутировали вчера еще сильные руки-ноги, сегодня израненные, изуродованные ошметки окровавленной обожженной плоти; и её ласковые слова утешения, хоть у самой сердце разрывалось от страха, а лицо обливалось слезами. Сколько же боли, мучений, сострадания пронзили эту девушку, такую внешне спокойную, улыбчивую, чистую… Как ей удалось выйти из того ада так же спокойно, как сейчас из морской воды, и не растерять девичьего восторга от всего красивого и светлого, что еще осталось на этой изуродованной израненной земле.

…Как всегда или почти всегда в моей непутевой жизни, меня вырвали из прекрасного мгновения грозные слова приказа немедленно прекратить созерцания и сей же час сесть в машину и проследовать в ставку командования.
Уже в машине рядом с Юрой я позвонил Лене. Поблагодарил за такое хоть и одностороннее, но пронзительное знакомство с Марией. На что Лена буднично так выдала, что Маша в последний раз окунулась на прощание и уже собралась и готовится сесть в поезд, чтобы вернуться домой, на войну. Я сказал… Я умолял Лену познакомить нас по-настоящему… Под саркастическую улыбку Юры я кричал в микрофон, чтобы она сказала, что я Марию уже люблю и сердцем чувствую, что у нас одна душа и одна судьба. Уж не знаю, сумеет Лена передать подруге мои слова как надо, но во всяком случае, обещала. А Юре сказал, если увижу еще раз эту его наглую улыбочку… Он все понял и попросил прощения.
Как же всё у меня не так как надо, как хотелось бы, как требует сердце, израненное кровью и страхом врагов. Впрочем, верю, всё будет так, как надо, как велит Бог… и командование.

Теперь генерал
Юра довез меня до пограничного блок-поста. Дальше везли в машине молчаливые мужчины. Потом пешком через туннель в гору — и вот я вышел к солнцу, среди синих гор к подножию дома, впечатанному по самый фасад в отвесную скалу. Несмотря на встроенное положение, здание представляло собой сооружение, наполненное светом, льющимся из окон сверху, сбоку и даже снизу.
Навстречу вышел незнакомый седой офицер в полевой форме с тремя генеральскими звездами на погонах. Он крепко пожал мне руку и пригласил войти в кабинет, одна стена которого выглядела нетронутой человеком скалой. Не успел подумать о том, как его называть, как он сам, по традиции, прочел мои мысли и представился:
— Да, я тот, кого называют Генерал.
С этой минуты в моей жизни начался новый этап. Нечто подобное я предчувствовал еще в поезде. С каждым промелькнувшим километровым столбом нарастало ожидание перемен — к лучшему или более опасному, но точно — новому витку, не только карьеры моей, но и страны в целом.
— Времени у нас маловато, — проговорил Генерал хрипловатым голосом, поглядывая на командирские платиновые часы, — поэтому буду краток. Тебе наверняка известна система дублирования, принятая в системе безопасности с давних времен. Тебя вели к этому этапу опытные кураторы. Мы считаем, тебе пора!
— Готов к любому заданию! — рявкнул я шепотом, сев по стойке смирно.
— Да-да, — улыбнувшись кивнул собеседник. — Это у тебя от деда-гвардейца. Он примерно также отвечал Венценосному, призвавшему его во время Крестного хода. Как сам понимаешь, у тебя это от генетики, памяти предков. — Он вызвал по селектору куратора, вошел старичок, Генерал продолжил: — Тебе, Николай, надлежит стать генералом, пока с одной звездой, то есть генерал-майором. Ты уже достаточно «засветился» на международном уровне, поэтому станешь «одним из…», то есть дублером. Также как в Европе, тебе предстоит вжиться в роль эдакого любимца фортуны. Будешь на виду, поэтому веди себя естественно, как положено человеку с широкой русской душой. Этот статус позволит составить план действий, для чего лично собери разведданные на всех уровнях. Потом обсудим. Детали тебе объяснит куратор. А сейчас простите, у меня дела. — Кивнул и удалился в одну из дверей.
Дальше — всё по обычному шаблону: китель парадный и полевой, костюм темно-синий и песочного цвета, обувь трех видов, бронежилет и оружие трех видов. Автомобиль мрачного цвета, такой же марки, но цвета белой ночи. Водитель-телохранитель, в моем случае Юра-малый. И конечно документы. Жильё — дом о двух уровнях на лоне в лесу и в горах, апартаменты в пределах Садового кольца и на море, номера в гостиницах — всё под управлением конторы. Средства практически неограниченны, так же и полномочия. Ладно, не впервой, подумал я.

И я поехал. Караваном из трех автомобилей для встреч на разных уровнях, в разных ситуациях. Первую встречу провел с офицерами-ветеранами. Вот где услышал отборные ругательства в мой адрес. Меня приняли за представителя верховного командования. Пришлось объяснить, кто я и каковы границы моих полномочий. Эти офицеры не стеснялись в выражениях, поэтому пришлось настойчиво их успокаивать, чтобы извлечь из общения максимальную пользу. Посетил линии боевого соприкосновения по оси центр-юг-запад. Там народ был потише. Создалось впечатление, что они и слова лишнего остерегаются сказать. Говорил с рядовым составом, с мирными, не пожелавшими оставлять дома. Почти все ожидали поворота военных действий в сторону активизации, в сторону победы. И эти простые люди, косясь на мои генеральские погоны, бросились обвинять меня в том, что мы позволили врагу окопаться, обучиться, получить огромное количество оружия.
Мне в лицо смеялись даже дети, когда я говорил, что нас обманули — да кто вы такие, если вас можно так тупо обмануть. И всё чаще и громче звучали слова «договорняк», «миллионы на крови», «предательство». Православные говорили о необходимости прихода царя, о настойчивых молитвах Богу о даровании Победителя, но звучали и слова о том, что мало мы еще получаем наказаний за наше маловерие, за сквернословие, за миллионные выплаты воинам вместо всеобщей мобилизации, и реализации лозунга «всё для победы». Чем дальше я удалялся от линии фронта, тем чаще и агрессивней получал нападки за «моё чистоплюйство», обвиняли также в том, что «мы там все наверху надеемся на возвращение довоенной сытной жизни»… Я выслушивал эти незаслуженные упреки, смотрел в глаза простым, и не очень простым, людям — испытывая горький стыд. Думал, вот приеду к своим, доложу обстановку в стране, руководство конечно сделает нужные выводы — и ничего не изменится.
…Пока мне на развяжут руки, пока не позволят стать опричником на самом деле, то есть, очищать страну от предателей, торгашей смертью, окопавшихся «ждунов», притихших до времени; тупых чинуш с их традиционным лозунгом «а что мне за это будет?» и «как бы чего не вышло».
Буду упрямо говорить о том, что спасение каждого человека, равно как и всего народа, происходит в синергии, то есть в тесном взаимодействии Бога и человека. Стану талдычить с утра до вечера о том Господь Бог уменьшил Своё всемогущество на размер нашей свободы воли. Потому и без нашего участия Господь Бог не может позволить Себе устроить нам победу над врагом, именно из любви к Своему любимому созданию, к Своим детям. А наше участие вот оно: крепкая вера, дела веры — пост, молитва, послушание, смирение и непрестанная борьба со страстями, гордыней, теплохладностью.
По возвращении из командировки, по ощущениям весь оплеванный, сел за отчет.
Так, кратенько и ёмко, все еще тая в душе обиды снизу и неприятие реального положения дел сверху.

Общество, в котором деньги превыше морали, обречено. Таким образом, стимул в виде прибыли исключается из системы управления.
Военные действия не могут сопровождаться торговлей стратегическими товарами с врагом. Наживание прибыли на торговле оружием, нефтью, технологией, человеческими органами — должно караться по мере выявления, публично.
Ядерный щит должен быть щитом от смерти наших воинов, а не бездействующей угрозой врагу. Те, кто отказываются от применения ядерной и сопоставимой конвенциональной мощи по назначению — предатели, наказуемые публично.
Военные действия в ментальной области должны вестись согласно воинскому уставу, то есть на опережение, активно, с освобождением от интеллектуального балласта с непременной заменой свежими силами, не пораженными проказой либерализма и коррупции.
Обещанный Главнокомандованием удар по центрам принятия решений из области угроз и мечтаний необходимо перенести в область реальности. Подготовкой к этому акту должно быть опять же обещанное предупреждение необходимое для эвакуации мирного населения и перемещение ракетного оружия противника на расстояние не менее тысячи километров от наших государственных границ. Срок — трое суток с момента объявления ультиматума. Что или кто не успел — подвергается уничтожению.
Отговорки вроде «в связи с нашими вышеозначенными действиями может начаться третья мировая война» или «мы же не такие, мы гуманные» — неприемлемы. Затягивание военных действий, необходимое для извлечения прибыли торговцами смертью при необоснованных потерях вооруженных сил и мирного населения, должно быть немедленно прекращено, виновные наказаны.

Завершив последнюю строчку, распечатал на принтере Документ, закрыл компьютер, сел в автомобиль и отправился в горную ставку Генерала.
На моем пути вырос Куратор. Он категорически запретил мне встречаться с Генералом.
— Ты что же, думаешь, у него только и дел, что читать твою писанину? Так знай, ты один из многих так называемых экспертов. Чтобы серьезно проанализировать реальное положение в стране, необходимы сведения от нескольких различных разведчиков.
— Значит, зря мне пришлось встречаться с сотнями воинов, обычных людей, раненными бойцами и родичами убитых?
— Нет, не зря, — кивнул Куратор, охлаждая мою горячность. — А теперь скажи, ты знакомился с военными и политическими аналитиками? Я имею ввиду тех, кто на виду, тех, с кем встречались самые главные командиры.
— Конечно! — кивнул я порывисто. — И они, эти десяток-другой самых серьезных аналитиков, согласны со мной.
— А не заметил ли ты, дорогой друг, как в последние дни изменилась их точка зрения? Совсем недавно они возмущенно требовали ударить по врагу в самом их логове, разнести в пух и прах столицы, базы и штабы супостатов. Как это у них было — показать наш звериный оскал. — Он вскинул на меня спокойный взгляд пронзительных усталых глаз. — И что? Куда подевалась их так называемая агрессивная риторика?
— Я так думаю, вызвали их «куда надо», — сказал я задумчиво. — И там объяснили, что если не успокоятся, то их могут и «за дискредитацию и так далее» лишить возможности выступать и зарабатывать серьезные деньги. Ведь гонорары у них ого-го какие, а толку от них!.. Все равно те, кто решает кому жить, а кому не очень, по-своему сделают.
— Конечно, возможен и такой вариант. Ну ладно наши чиновники по старой памяти требуют «не раскачивать лодку», не пугать население. А ты не помнишь, как менялись мнения крупных зарубежных политиков после их встречи с представителями разведок вражеских стран? А не находишь ли ты, дорогой товарищ, что во всей этой ситуации прослеживается воля Божия. Как говорил святитель Игнатий перед революцией семнадцатого: «Не покусись остановить всеобщее отступление своей немощной рукой». Ведь по большому счету, мы все наказаны — мы сами, да и супостаты — за неверие, предательство, сребролюбие и так далее. — Куратор встал и уже прощаясь сказал: — Твои записи я, конечно, доложу на самый верх. Он у меня был еще до твоего приезда. Приложу также свои наблюдения за твоими встречами, свои выводы. Ты же пока отдыхай. Кстати, можешь продолжить аналитику с учетом сказанного и полученных новых сведений и наших вводных. Честь имею!
Однако, встреча с Генералом состоялась — совсем не так, как я предполагал. Этот простой и вместе с тем великий человек, офицер, сам появился на пороге моего кабинета в горной ставке, где я под надзором Куратора писал и расписывал свой первичный доклад. И опять встреча эта несла в себе огромную созидательную силу, во всяком случае, для меня.
— Вот, что тебе Николай, необходимо сделать. Прости, я, как всегда, ограничен во времени. Сам понимаешь, мы все стоим «в начале славных дел», при этом, признаюсь, верных людей не хватает. Поэтому к тебе особое задание. С твоим докладом я ознакомился. Распространи его до уровня докторской диссертации, а может быть даже доктрины. Сам понимаешь, нынешние аналитики, политики, военачальники — народ по большей части неверующий, а если и называют себя верующими, то у них в головах и сердцах — такая мешанина, о которой в свое время говорил святитель Игнатий: винегрет из христианства, буддизма, протестантизма, а то и завуалированного сатанизма. Помнишь, Микояна? О нем говорили: «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича», и еще «да я под дождем без зонта пойду — между струй». Он-то был на виду и под ежедневной опасностью репрессий. Но при этом, много чего успел сделать полезного для страны. Поэтому мы и создали свою систему безопасности и дублирования. Тебе надлежит быть на виду, играть роль открытого оппонента, но так чтобы никто тебя не смог упрекнуть в измене. И тут тебе Бог в помощь — сам человек, каким бы талантливым и героическим он ни был, он тот самый один в поле воин, то есть, в твоем случае, генерал без армии — пока. Мы для тебя приготовили, укомплектовали две армии — одну частную военную компанию, другую — из резерва командования. Там имеются свои штатные руководители, твое дело — направлять их деятельность, согласно нашей генеральной цели. Основа их деятельности — разведка боем, выявление слабых сторон обороны и подготовка к «последнем и решительному бою». Но сначала потрудись над завершением доктрины, оформи ее в виде диссертации, опубликуй. Пока мы завершим организационную часть работы — там тоже, знаешь ли, тормозов и препятствий хватает. Так что — в бой, брат! Благослови тебя Господь!

Из ставки по воздуху
Выходил из горной ставки, из света подземного во свет поднебесный, щурясь от яркого солнца, ступая по каменным плитам, как по воздуху. Я чувствовал себя не меньше, чем генералом Алексеевым, в крайнем случае гофмаршалом в могилевской ставке Верховного. Садился в автомобиль, летел по горным виражам, не видя глазами окружающего великолепия, погружаясь внутрь благодарственной молитвой — и наконец по раскаленному шоссе въехал в город и остановился у своего дома. У одного из моих домов.
Не успел я выбраться из разгонного авто с молчаливыми сопровождающими лицами, ко мне бросился из припаркованного к воротам черного лимузина Юра. Он кивнул за плечо и произнес как приговор:
— Уж не знаю, откуда они всё узнали, но вот эти, — он скривил потную физиономию, — все по вашу душу.
Я бросил взгляд на колонну элитных автомобилей, выстроившихся вдоль улочки у ворот дома, взмахнул рукой и как можно спокойней прошипел Юре:
— Спокойствие, только спокойствие, дело-то житейское. Им тоже видимо жить хочется, и жить хорошо. Подойди к первому авто, кажется это Бентли, и скажи водителю, что сегодня приема не будет. Пусть запишутся, в двух словах опишут цель визита и разъезжаются по домам. И построже с ними, народ южный он такой — уважает силу и власть. И мы с тобой, Юра, дадим этим господам и то и другое.
Однако меня отвлекли… Я вернулся к разговору с Генералом, который все еще звучал во мне, весь сразу и по частям. А, ну да — как велел главный офицер Верховного, мне предстоит вести себя свободно, акцентируя внимание страждущих южан и прочих отдыхающих на проявлениях широты русской души. Это в свою очередь означает, что генеральскую парадную форму в ближайшие дни снимать не придется. Да и от сопровождения дюжих охранников в черных очках и костюмах тоже не отвяжешься. Ну и ладно. Пошит костюмчик неплохо, движений не сковывает, жарко в нем не будет — всюду кондиционеры, и в домах, и в автомобилях. Секьюрити ведут себя профессионально молча, послушно и достаточно грозно. Так что пусть пока южане проникнутся уважением.
Раскидав за несколько минут просителей, Юра в сопровождении главного офицера охраны доложили о криминальной ситуации на побережье, в двух словах описав кто кому противостоит, сколько у кого боевиков и денег. Я аккуратно избавился от верхней одежды, сбросив ее на руки шустрой длинноногой прислуги, — и с шумом в ореоле брызг прыгнул в бассейн. Обедал в просторной столовой в махровом халате на голое тело прохладным салатом из крабов и шашлычком из осетрины с мясистыми помидорами, краснодарским красным луком и кинзой, под традиционную в этих краях ароматную «изабеллу» из хрустальных фужеров. Юра с офицером по имени Иван составили мне компанию. Длинноногая прислуга Даша на десерт принесла из кухонных недр мороженное с рюмкой кофейного ликера. Я попросил в следующий раз меню максимально упросить и обезжирить. Да и удалился в спальню.
Вечером пришлось посетить три престижных заведения, обозначив, стало быть, своё доминирующее присутствие. Четверо охранников весьма кстати раздвигали толпу, хлынувшую засвидетельствовать уважение. Во втором ресторане один из горячих горцев закричал что-то вроде, что за щенок я такой, откуда взялся и каковы мои преференции. Я позволил охране подойти горячему толстяку ко мне и столовым ножом смахнул с горла галстук-бабочку, не повредив кожного покрова. Он упал в обморок в бережные руки людей в черном и был водворен во вне. Больше вопросов никто не задавал. В третьем заведении ко мне подошла старая боевая подруга Алла и галантно пригласила меня на тур вальса.
— А ты здесь по какому вопросу? — несколько раздраженно спросил я.
— В отпуске, как и ты, — ответила она, прижимаясь ко мне пряжкой со стразами на поясе, охватившую узкую талию. — Да и проследить, чтобы тебя местные кадры не увели. Опять же, доложили мне о какой-то донецкой Маше, которую тебе просватали.

В ту минуту я не смотрел на Аллу, автоматически совершая в танцевальные па. Передо мной во весь рост от земли до неба встала картина, которая врезалась в память на века. Девушка Мария в струях стекающей воды по солнечной дорожке выходила из моря. В этой фигурке растворилась вся красота земноводная, неземной силуэт в мгновенье, растянувшееся до бесконечности, впитал все сияющее великолепие огромных стихий неба-воды-и-солнца. Все кроме нее исчезло, в груди проснулись аккорды Второго ноктюрна Шопена, он зазвучал, всплывая из глубины памяти, успокаивая и одновременно возбуждая все лучшее, что осталось в душе под спудом прошлых агрессивных событий, возвращая в солнечное весеннее детство.

— Аллочка, милая девочка, — нежно произнес я, отодвигая от себя её пряжку, — а не пошла бы ты… к кому-нибудь другому? Я здесь не в отпуске, а на задании. И не дай Бог тебе мне помешать.
— Ладно, прости, пожалуйста, я не знала, — пролепетала она. — Ну хоть пообщаться с тобой по-дружески можно будет?
— Посмотрим, — кивнул я примирительно. — А пока, пока! — И вернулся к моим мордоворотам, к столу, за которым уже сидел местный градоначальник, известный стране высшей степенью коррумпированности.
— Простите, я разве приглашал вас за стол? — спросил я вежливо улыбаясь.
— А меня, сынок, приглашать не надо, я сам куда хочу прихожу, — ласково произнес ворюга, высокомерно глядя на меня. Я здесь хозяин.
— Может, у кого-то ты и хозяин, морда воровская, — мило улыбаясь, оппонировал я. — Только не здесь и не в моем присутствии.
Глянул на моих секьюрити и велел вышвырнуть его отсюда. И впредь никогда ко мне не подпускать. Ребятки вежливо взяли воришку под жирные ручки и бережно выставили вон.
— Не боитесь на выходе из ресторана получить пулю в упор? — спросил Ваня, главный охранник.
— Нет, Ванюша, не боюсь, и ты не бойся. Мы с тобой под такой охраной, что нам всё нипочем. Отдыхай. Выпей винца холодненького, закуси вот мидиями. И ребятам своим вели поужинать. Что они у тебя голодными глазами смотрят.
— Нельзя нам, ваше превосходительство, — сурово отчеканил Иван. — Не положено.
— Выполняй! — выдохнул я в его вспотевшее лицо. — И не смей мне перечить. Никогда.
Конечно же никакие снайпера местного разлива на выходе нас не ожидали. Хоть время по нынешним меркам и было самое разгульное — всего-то чуть больше полуночи — нас на дворе встретила такая тишина, будто народ попрятался по домам. Ну а чтобы окончательно заявить свое харизматическое присутствие, мы решили пройтись пешочком. Наши автомобили следовали за нами, в некотором отдалении. Тихая южная ночь окутала нас теплым уютным пледом, скрипели в кустах жасмина цикады, звезды мигали нам с черного небосвода, а где-то совсем рядом мерно плескались пенистые волны.
— Ваше превосходительство, — полушепотом обратился ко мне главный охранник Иван. — Как вам это удается? Мы что же, все побережье поставили по стойке смирно? Это же невероятно!..
— Если хочешь, я тебе прочту лекцию на тему: «Защита и сопровождение верующих персон верующими охранниками». Ты, Ванюш, много чего полезного узнаешь!
— Конечно! Обязательно! Ну вы даёте!

Хорошо нам было в эту тихую нежную ночь. И спокойно. Словно всё окружающее пространство, все эти тропические растения, южное море, теплые волны цветочных ароматов, раскаты сверчков, плач горлиц — приветствовали нас, обещая в недалеком будущем упокоение в блаженных райских кущах. И всюду — вера, надежда и любовь.
Перед сном прочел пятидесятый покаянный псалом царя Давида, причем особенно ярко блеснули слова: «Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренныя». И хоть кости мои вряд ли выглядели смиренно, обнаружилось наличие и радости, и веселия, да и лицо мое стало белым и чистым. А во сне я продолжил строить по стойке смирно население южного города, реализуя замысел начальства о пробной модели будущего, очень хотелось бы недалекого. И над всем этим внешне покорным строем ожиревших любителей красивой жизни — я снова парил в парадном генеральском кителе, являя собой прообраз суровой но таки справедливой власти.

Нечаянные мысли ввиду приближения врага
Иногда приходила в голову мысль о том, что я создаю для себя иную реальность, потому что окружающая меня жизнь никак не устраивает. Не так ли поступает наркоман или алкоголик, на время улетая в мутные туманы грёз «расширенного сознания», чтобы на утро маяться от похмелья, трясясь телом и душой, осознавая, что с каждым новым приходом и улётом разрушительные последствия всё сильней и более убийственны. Не наблюдал за собой последствий моих сотворческих усилий, именно сотворческих, потому что уже тогда я осознавал Кто есть Творец и почему Алексей Константинович Толстой не без горечи сказал: «Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!»
На смену «инореальной» приходила другая версия — не созидание параллельной реальности, а отражение всё той же нашей, обыденной, скучноватой, требующей терпения, только лишь с одной особенностью — видеть, ценить и описывать, в первую очередь, с точки зрения оптимизма, опирающегося на твердую надежду на милость Божию, на Его бесконечную до конца не понятную нам совершенную божественную любовь. Конечно, только эта твердыня сообщает мне искомую желанную доброту и свет в душе, озаряющие мой взгляд на действительность, мягко выражаясь, далекую от совершенства и гармонии.

Сказано в Писании, возлюби врага своего. Как так? — возмутится плотской разум. Но тут всё более-менее становится понятным даже на логическом уровне. Ведь спасение души происходит в синергии, то есть во взаимодействии Бога и человека, и если безгрешный Господь прошел сквозь огонь крестных мучений, кто такой я, грешный самовлюбленный эгоист, чтобы мне миновать столь необходимый этап спасения. Не зря же в народе говорят, Бог терпел и нам велел. Итак, вполне трезво наблюдая в самом себе «смертью закон греховный, живущий в телесных членах» — все эти страсти поганые, грехи подлые, преступления привычные — в русле смирения и подчинения воли Всевышней — я абсолютно точно знаю, чего желаю. В этом месте вдохновенной мысли приходит простая идея, прекрасная в своей простоте и ясности — мой враг отнимет жизнь земную временную, даруя мне при этом возможность очиститься в «бане пакибытия» и стать достойным взойти в блаженные Небеса, чтобы воссоединиться с отцами и братьями, упав в крепкие объятия, и пойти рука об руку с небожителями по райским просторам царства Любви.
Любимому ученику Господь велел убрать меч, ибо «взявший меч от меча и погибнет» (Мф 26:52). То был апостол Петр, но и ему дано было прославить Бога насильственной смертью, что он и принял, испив горечь предсмертного страха, чтобы, взойдя на Небеса, предаться пиршеству новым сладким вином, о котором Спаситель сказал на Тайной вечери: «отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего» (Мф 26:29). То был горячий порывистый апостол, верный до смерти Учителю, хоть и оступившийся трижды в ночь пленения, но потом до конца жизни «плакася горько» от пения петуха.
Чего же мне желать, серийному убийце, палачу, отнявшему жизнь у сотни врагов, приговорившему тысячи заблудших людей к беспощадной казни… Как же мне остро и горячо восхотелось принять самые унизительные, самые страшные мучения, чтобы искупить хоть малую толику моих преступлений, преступившего заповедь «не убий», «не пожелай зла ближнему своему», не бери на себя суд, который только у Бога. И я пожелал принять самую лютую, самую горькую кончину живота моего…
И вот он идет, примерно как в ту жуткую ночь, когда сказал Господь: «грядет сего мира князь, и во Мне не обретает ничесоже». Идет посланник «князя мира сего» и — увы — во мне точно найдет то, ради чего и займется любимым занятием. Иди уж, я готов.

Испытания на прочность
Мне в рот каким-то странным образом попало то самое вещество, которое принято называть запрещенным. То ли с вином, то ли с едой, но вещество вошло в полость рта, немедленно было впитано организмом и довольно скоро изменило сознание на бессознательное. По своей наивности я-то думал, он воспользуется моим же методом, с ножом или хотя бы пулей, но он придумал нечто более коварное. Он меня унизил, опозорил, выставив пьяным, безвольным существом, с которым можно делать все, что вздумается. Меня занесло в область таинственную и мрачную. Снизу поднялся снизу туман, окутав меня плотной пеленой. Из тумана выступила весьма симпатичная девушка в белом одеянии, которое должно было бы символизировать чистоту и светлые намерения. Но вот на ее лице проявились глаза, и уже этих распахнутых очей в пол лица сверкнула такая пронзительная молния колдовской силы, которая жертву сразу делает бессильным покорным существом.
Я узнал этот взгляд. Он принадлежал человеку, всю жизнь преследовавшему меня. Но как обидно распознать эту сочившуюся из глаз лютую ненависть в существе столь невинном и притягательном, в белых одеждах непорочности. Она приблизилась, очаровав меня сладким ядом, опьянив изысканным вином лести. Я в тот миг вспомнил, как много раз пьянел от этого зелья, протянутого мне очередной красавицей, в которую влюблялся каждый раз без ума, до сумасшествия. И вот самая прекрасная и желанная, вся в белом — вышла из серебристого тумана юношеской мечты… Чтобы меня околдовать, лишить разума и уничтожить. Однако, неожиданно это для воинствующего мужчины, тем более вероломно и страшно.
Она, как принято у чаровниц, разразилась оперным хохотом, вперила взор в центр моих зрачков и, вытянув прекрасные руки, открыла ладони, выстрелив из центра, что под указательным пальцем, голубоватым лучом. Как в кино… Каким-то внешним зрением, как бы сверху, рассмотрел, как моя голова раскололась, выпустив наружу противно яркую розовую струю мозга. Мне стало ужасно жаль его, ведь там были воспоминания о самом дорогом и приятном — детские мечты, юношеские планы, умные мысли, вдохновенные полуночные стихи, образы таинственных озарений, прочитанные книги, просмотренные фильмы, услышанные разговоры. Впрочем, как говорится, что толку жалеть разум, когда головы лишился. Когда безжалостная дева в белом отняла самое право на существование.
Таким вот, безрассудным, не вполне живым, но и не совсем мертвым — рухнул я во мрак. Летел в бездну и думал, неясно чем, это всё или еще нет? Опять же, чем я осуществляю полет, если тело, обычное мое тело у меня отнято? Что за иная ипостась падает в бездну, и никак не может остановиться? Вспомнились, опять же не понятно чем, ведь ума нет, слова о том, что у души имеется свое тело, с руками, ногами, туловищем и головой, иначе как принимать мучения, чем извиваться в огне геенны огненной…
Однако, вопреки недоброй воле, мой заботливый невидимый ангел, подхватил то, что от меня осталось, и заскользил по верху всполохов мрачного огня, но так, чтобы я до самой жути успел насмотреться на мучения несчастных в аду. Сквозь страх и душевную боль, я ощутил великую благодарность к моему невидимому пилоту, совершающему полет над бедной. Мелькнула мысль, кажется на этот раз меня минула роковая участь остаться в аду — в тот миг заключивший меня в невидимые объятья, в последний раз окунув меня в огненную пучину, резко взмыл вверх, и мы стали подниматься туда, откуда призывно светило солнце, откуда, чем ближе, тем явственнее изливались весьма приятные благоухания цветущих садов.
С каждым витком полета вверх, я наполнялся сладкой надеждой, сердце замирало в счастливых предчувствиях — меня ожидает то, к чему стремился всю жизнь, всю мою непутёвую рассеянную жизнь. Вот и завершился полет из бездны — я встал на твердь, оглянулся, вдохнул полную грудь ароматного воздуха. Рядом, несколько сзади, появился ангел. Он жестом показал, что сейчас мне лучше молчать. Вспомнил слова о том, что молчание язык будущего века, так и то, что Всеведущий Бог знает наперед то, о чем думаешь, что ты хочешь сказать. Это показалось мне весьма гуманным, потому что сейчас я вряд ли сумел сказать что-нибудь хоть в малой степени объяснявшее то, что творилось у меня в душе.
Итак, я стою на вершине покатой горы. Одновременно, чем-то вроде телескопического зрения, сканирующего все вокруг от подножья ног до самых далеких далей — озираю нечто великолепное: высокое синее небо, зеленые холмы и луга, кудрявые леса с невиданными деревьями, реки и моря, цветущие сады и порхающих птиц, заливающихся на все голоса, дворцы и храмы, выложенные из драгоценных камней — и над всем этим — огромный сияющий Крест, тот самый, который «сим победиши», прообразы которого на груди каждого человека. Как только подумал о них, появились люди, среди них знакомые, сотни родных лиц, они тянули ко мне руки, приглашая в объятья, на что мысленно отвечал, мол, еще рано, пока не готов. Меня переполняли дивные образы, кристаллами отлитые в слова — красота, совершенство, свет, чистота — и над всем Любовь.
Таинственные воспоминания поднимались из глубины памяти. Я был точно уверен, что всё это уже видел. И ангел, такой же как тот, кто справа-сзади стоит и ждет моего насыщения дивным великолепием — уже носил меня в своих объятиях по этим местам. Ну да! Это всё уже было со мной, только я был совсем маленьким. И всё это жило во мне и звало к себе, домой. Не то ли было и со всеми нами? Не то ли случилось и продолжает происходить со всем человечеством? Мы грешим, впадаем в гордость, нас изгоняют из рая, чтобы мы, настрадавшись, упившись ядовитой горечи, опомнились, очистились от скверны и, обливаясь слезами покаяния, вернулись блудными сыновьями в родной небесный дом, к родному Отцу.

Утешитель. Иди и виждь
Кажется, меня здорово отделали. Конечно же, я поддался, конечно же мог их порвать на мелкие фрагменты, но опустил руки и принял град ударов со смирением мученика. Опыт показывает, что в таком, вроде бы печальном состоянии, когда болит всё тело, душа и все остальное — в такие минуты приходит нечто настолько красивое, светлое, неожиданное, что диву даешься. Словно невидимый Утешитель появляется из своего таинственного далека, гладит по голове, как мама в детстве, — и ты погружаешься в иную реальность. Не в эту, больную и мрачноватую, а в ту, где много добра и света. У меня вопрос:
— Кто ты, откуда и почему именно сейчас?
— Я – это ты, только чуть раньше. Сейчас я тебе кое-что напомню. Уверен, тебе понравится.
— Последний вопрос… перед этим… Это было со мной, или с кем-то другим, похожим на меня?
— С тобой, конечно, с тобой. Только вряд ли ты это помнишь. Тогда в тебе жили отсветы из райских красот. Их тебе ангел показывал, чтобы запомнил на всю жизнь и стремился туда, домой, откуда мы здесь появились. Довольно вопросов. «Иди и виждь!»
Иду по площади, залитой ярким солнечным светом. От асфальта подо мной, сверху с жаркого синего неба, справа от теплого ветра с реки — отовсюду — волны жаркого марева. Горячий воздух окутывает меня, обнимает, проникает под одежду, в каждую клеточку кожи.
У меня подмышкой толстая книга, ее срочно нужно вернуть в библиотеку, за ней целая очередь, о чем предупредила строгая библиотекарь. В читальном зале духота, кругом огромные кадки с фикусами, на абонементе очередь в три человека. За стойкой едва шевелится тетка с пучком волос на затылке. Стоит тишина, а она все время шипит: «Тише! Прекратите разговоры!» Мне нравится, как здесь пахнет — духами, потом, книжной пылью. Нравится эта задумчивая тишина, она мне помогает вспомнить названия книг из перечня того, что нужно прочесть в каникулы. Называю библиотекарю автора, она не глядя, выдергивает из стопки под дряблой рукой, протягивает мне. Потом заглядывает в мою карточку, шипит сердито, что уже брал и велит прийти через неделю-другую. Выхожу из душной библиотеки на жаркую площадь, ветерок приятно обдувает меня, я ему улыбаюсь, благодарю…
Ко мне сзади подбегает Юрик. Он всегда бегает и всегда кричит. Я подношу палец к губам, предлагая кричать потише. Он меня тянет на ту сторону площади, откуда льются прохладные потоки ветра с реки. Юрик сбивчиво объясняет, что на лодочной станции на двух ботах уже сидят «все наши» с удочками в руках. Вприпрыжку пересекаем горячую площадь, отовсюду слышится песня «А у моря, у синего моря…» Это очень популярная песня. Она зовет к синей волне. Юрка жалуется, что в этом году на море поехать на получится, его увозят к бабке в деревню. Я его успокаиваю, мол, в деревне сейчас даже лучше, чем в городе, там рыбалка, грибы-ягоды, танцы по вечерам. Ага, опять местные мне по шее надают. Я обещаю научить его драться. Он, подпрыгивая, возбужденно планирует, каким ударам научить его в первую очередь — конечно апперкот. Вдруг, прозвучали совершенно секретные слова:
— А ты знаешь, что эта песня японская, и поют ее в японском кино две японские девчонки!
— Ты, Юрка, только не вздумай это кому-то еще рассказать! — прошипел я угрожающе! — А то получишь апперкот от всех наших. Ты что! Эта песня наша, родная, русская! Слышишь, отовсюду звучит. Мы помрем, а она нашим детям и внукам будет звучать.
— Чего это мы помрем! — взвизгнул Юрик. И удивленно замолк.
— Японская! Надо же такое ляпнуть!
Вот мы и пришли на берег реки. Замираем на миг, любуясь с высоты огромной панорамой воды с кораблями, далекого отсюда противоположного берега в кудрях деревьев и кустов. Чем ближе к воде, тем гуще запах тины, бензина, рыбы, дыма костров. Нам кричат друзья, машут руками, зовут сразу взять удочки и заняться рыбалкой. У мелкой рыбешки сегодня жор, клюет даже на пустой крючок. Валерка поднимается навстречу, он похож на партизана, только вместо патронов в его патронташе, перевязанном крест-накрест, мелкие рыбешки. Он спешит домой, потому что его преследуют мухи, осы и слепни, тоже видимо голодные.
Раздеваемся до черных сатиновых трусов, выбираем себе удилища подлинней, садимся в лодку, на треть заполненную мутной водой. Хочется слушать ритмичный плеск речной волны, смотреть на воду, на баржи и корабли, следить за полетом чаек, но голодная рыба не дает покоя — мы с Юриком не успеваем выдергивать из воды вибрирующую от страха рыбку. Толик говорит, что рыбы уже много, а раков почти нет. Мы с Юриком и Ваней режем плотвичку ножами, отходим в сторону, разбрасываем наживку вдоль берега по мелководью. И сразу из глубины, из-под коряг и вывернутых наружу корней — появляются серые тени хищников. Осторожно, помня насколько остры и коварны когти на клешнях, хватаем их за серо-голубые спины, выбрасываем на песчаный берег. Там уже Толик с Ваней подбирают кусачих чудовищ, забрасывают в ведра, в которых через полчаса варим на костре добычу, превращая серо-голубых раков в ярко-красных красавцев. Толик задает вопрос: «Сколь раков помещается в животе десятилетнего мальчишки?» Ответ: «Два ведра!» Кто-то добавляет: «Три, если не спешить и тщательно обсасывать клешни и ножки.»
Ближе к вечеру к реке спускаются взрослые. У них планы посерьёзней. Забираются солидно в катера, ялики, боты, заводят моторы и выезжают на противоположный берег, где на глубине водится рыба крупная, солидная. Некоторые из них появятся во дворах, станут продавать сомов, жерехов, судаков. Ну и раков, калибром с омаров.
И снова, и снова, из приемников, из всех форточек и распахнутых окон, хором и напевами себе под нос — эта веселая песенка: «А у моря, у синего моря…»
С пакетами, полными добычи, возвращаемся во двор. К нам сбегается малышня, они рассматривают рыбку, самые шустрые хватают чуть подсоленную, часто еще живую рыбешку и суют в рот, за что получают от Толика подзатыльники. В самом дальнем углу разводим костер, на палочках, на проволочках, на листах железа жарим добычу. Кто-то приносит из дому колбасу и хлеб — жарим и это. Привлеченные запахами еды, отрываются от домино и шахмат, подходят мужчины и парни постарше, они вежливо, с уважением выпрашивают рыбки с хлебцем — на закуску под домашнее вино, что взяли с собой. На подоконниках в каждом доме стоят огромные стеклянные баллоны с виноградом, вишней, абрикосами — всё это бродит, булькает, набирает крепость, веселит и поднимает аппетит.
На вершины тополей опускается томный теплый вечер. На черно-фиолетовом небе загораются звезды. Из открытых окон, с балконов и приемников типа Спидола, из компаний, что ходят, взявшись под руки — снова и снова льется веселая песенка:
У моря, у синего моря
Со мною ты, рядом со мною.
И солнце светит, и для нас с тобой
Целый день поёт прибой.
И так хорошо! и так хочется жить и любить. Ничего особенного, все так просто и естественно — а как хорошо!..
Назавтра происходит нечто удивительное. Толик позвал на рыбалку девочку!.. Нас предупредил, чтобы не ругались, вели себя прилично. Не успели мы заполнить первое ведро добычей, как появилась она. И сразу всё стихло — наши вопли «Клюёт!», «Тащи, придурок!», «Не забудь посолить рыбу!», а также плеск воды о борта наших каравелл, гудки кораблей на шлюзах, пыхтение маневрового паровоза в грузовом порту ниже по течению, крики чаек. Мы лишь взглянули на нее и сразу опустили глаза от смущения. Девочка была красива, стройна как тополёк, загадочна, тиха. Мы пытались продолжить нашу охоту, но уже ничего не получалось — затылками, спинами, ушами наблюдали за каждым движением девочки. Она же устроилась за нами сзади, разделась до синего купальника, присела на камышовой циновке. Толик купался в волнах нашего смущения, не спеша познакомить нас или хотя бы назвать ее имя. Однако оно прозвучало — Марина. Мы представлены не были.
— Почему не купаешься? — спросил Толик непривычно ласковым голосом. — Ты же для этого сюда пришла.
— Мама учила, что сначала надо остыть с полчасика, и только потом входить в воду.
— Ты всегда слушаешься маму?
— Конечно. Она всегда права. И потом мама любит меня больше всех.
— Даже больше, чем я?
— Больше…
— Слушай, если ты стесняешься пацанов, то просто не обращай на них внимания. Видишь, как они испугались. Ты их будто дубиной по репе!..
— И ничего подобного! — возмутился Юрик. — Подумаешь, девчонка!
— Что же ты рыбу не ловишь? Что замер, как пришибленный?
— И ничего не замер, и ничего как пришибленный!.. Подумаешь… — и первым забросил свою уродливую сучковатую удочку, и уже через три секунды выдернул из воды испуганную рыбешку.
Марина между тем встала, отошла от нашего мужского сообщества, закрывшись от нас зарослями камыша. Но как она шла! Как красиво двигалась — скромно, плавно, изящно. С трудом оторвался от этого волшебства и уставился на воду. Меня всегда созерцание воды, неба и огня увлекало в другую вселенную, где всегда жил покой, и лишь птицы и дети нарушали тишину, но это не мешало. Охотники вернулись к любимому занятию, Толик покрикивал на нас, утверждаясь в своем несомненном лидерстве. И только я молча смотрел на воду и пытался разобраться в своих неведомых ощущениях. Может поэтому песня про море звучала по-особенному:
Прозрачное небо над нами,
И чайки кричат над волнами,
Кричат, что рядом будем мы всегда,
Словно небо и вода.

Меня унесло на берег моря, где я сидел в серебристых блестках, вдыхая запах морской соли с йодистым душком от водорослей, под крики чаек… А рядом сидела Марина, вся такая недоступная, изящная, тихая, а я боялся даже взглянуть на неё, чтобы не ослепнуть от сияющей красоты.
Вдруг моего плеча коснулась прохладная рука, на меня упали капли воды. От неожиданности я вздрогнул. Марина присела рядом на песок и шепотом спросила:
— Ты всегда такой тихий?
— Только когда смотрю на воду, — буркнул я, краем глаза наблюдая лазерные взоры из вытаращенных глаз Толика.
— А я тебя видела с балкона. Также сидел у окна и смотрел во двор. Что ты там видел?
— А!.. У меня в доме напротив живет странный такой человек. Кажется, он музыкант. Он играет на рояле и что-то записывает на бумаге.
— Он композитор, — пояснила девочка. — Музыку сочиняет. Я тоже люблю за ним наблюдать. Он такой… вдохновенный. Никогда не ест, не спит, а только перебирает клавиши и пишет. Знаешь, я ему даже завидую тихонько. Тоже хочу такой быть.
— Для этого нужен талант. Наверное.
— Папа говорит, что талант есть у каждого, только надо его найти. Я пока не нашла.
— Ты красивая, — буркнул себе под нос. — В этом твой талант.
— И ты туда же! — бросила она и встала.
А я снова смотрел ей вслед и не мог оторваться. А песня звучала во мне, вокруг меня, улетая вдаль, вместе со мной.

А над морем, над ласковым морем
Мчатся чайки дорогой прямою.
И сладким кажется на берегу
Поцелуй соленых губ.

Кажется, обидел девочку. Хоть и не знал чем. Ударил себя кулаком по лбу, отгоняя неприличные воспоминания про соленые губы. И снова улетел на море, на тот самый берег, только девочки рядом уже не было, остались только эти слова:

Ты со мною, ты рядом со мною,
И любовь бесконечна, как море,
И солнце светит, и для нас с тобой
Целый день поёт прибой.

В тот вечер, проводив Марину до остановки троллейбуса, Толик вернулся и со всей силы ударил меня в живот. Я скорчился от боли, но был несказанно рад. Впервые в жизни я пострадал за любовь, невинную и красивую. Толик потом извинился, но моя глупая радость от этого не пропала.
Потом, как всегда, в моей непутевой жизни, я случайно встретил Марину во дворе и чуть не на коленях умолял ее не бросать Толика, а лучше бросить меня. Она опять надулась, бросила через плечо «дурак!» и ушла своей чудесной плавной походкой, теперь навсегда. Остались только слова из песни:
Смотрю на залив -
И ничуть не жаль,
Что вновь корабли
Уплывают вдаль.
Плывут корабли,
Но в любой дали
Не найти им счастливей любви.

…А мне и этого было вполне достаточно. Почему-то я точно знал, что жизнь прекрасна, что любовь еще будет, и моя возлюбленная будет такой же красивой, а может даже и более прекрасной. Уж во всяком случае, не будет на меня обижаться и называть дураком. А только любить и любить всегда, всю нашу бесконечную счастливую жизнь.
— Спасибо, Утешитель, — прошептал я, лежа на больничной кровати с подъемным верхом. — Теперь мне уже не больно.
— Обращайся, — прошелестело рядом и унесло ветром.
Ну, хотя бы появилась возможность кое-что вспомнить и потрудиться над так называемой диссертацией.

В начале светлых дел
Как у всякого уважающего себя комсомольца, у меня случился оппонент. Не сразу, чтобы с малолетства, а чуть позже, когда несколько окрепла душа к противоборству всему плохому, лживому, злому.
…То были чудесные майские дни, пронизанные светом, льющимся казалось отовсюду, впрочем, как выяснилось позже — из глубины моего юного, непорочного сердца. А уж оттуда — повсеместно, в основном вперед и вверх. Мама наконец-то собралась посетить малую родину, сокрытую в густых лесах средней полосы, разбросанную хуторами по краю таёжной чащобы. Ну а мы с отцом, сопровождали её, охраняя от неприятностей, которые просто должны были исходить от родни, долго не принимавшей беглянку, покинувшую родные тихие избы в сторону шумных городов. Сначала отец, а потом и я, своим бравым экстерьером в шикарных костюмах, сшитых на заказ, белоснежных рубашках, опять же на автомобиле Волга-21 с молчаливым шофером, а потом и сама наша родительница, мать родная, супруга начальственная, в шелковом платье в горошек и соломенной шляпке с бантом на боку — всё это обрушилось на родственников вместе с подарками, колбасами, сыром и конфетами, сначала испугав, а потом обрадовав. Это у нас называлось родниться, проявить уважение, с целью сближения и налаживания добрососедских отношений.
Впрочем, выдержали мы в тех благословенных местах недолго. На нас набросились комары, не оставлявшие в покое горожан ни днем ни ночью. Нас облаивали собаки, бросались в ноги шипящие угрозой гуси, грибы, которые по свидетельству местных тут хоть косой коси, прятались от нас в траве и буреломе, а рыба нахально плескалась у наших поплавков, но клевать жирных противных червей не хотела. В бане тоже случился казус. По дороге к реке, которую облепили крошечные банные строения, на нас набросилась огромная корова (или бык), мы едва не погибли от кривых острых рогов, укрывшись в нашем предбаннике. Потом дядя Вася так сильно натопил, столько нагнал горячего пара, что мы с отцом едва продержались минут пять, с воем выскочив наружу как ошпаренные, запрыгнув в холодную речку. Выбирались на берег под смех односельчан, голыми, ожидая в воде «французские» белые трусы, протянутые нам с берега мамой. После такой серии издевательств мы спешно собрались, запрыгнули в Волгу и ретировались в привычную городскую среду, под хохот, матерные частушки и мычание той самой огромной агрессивной коровы. Или быка.
Времени от отпуска оставалось уйма, поэтому заехали в гости к старшему брату мамы, Олегу, сбежавшему в город после сестры и, отучившись в ВУЗе, сделавшему там удачную карьеру. С превеликим удовольствием сидели мы на балконе шестого этажа, наблюдая как по великой русской реке плыли трехпалубные белые корабли, огромные баржи с песком и лесом, сновали парусные лодки, катера, а бетонные берега облепили сотни рыбаков, неустанно дергающих из воды жирную серебристую чехонь. Вот это была поездка! Нам всё удавалось на отлично! Грибы сами прыгали в наши корзины, мама закрыла десяток литровых банок отборных белых, маслят, груздей, отправив их почтой. Чехонь ловили чуть не под окнами дяди Олега, солили-сушили в сарайчике, где он хранил мощный лодочный мотор. Катер его, склеенный своими руками, не плыл, а летел, прыгая по волнам. Мы с мамой визжали от страха и восторга, мужчины же сурово молчали, посмеиваясь над нами.
Потом навестили родственников мамы, расплодившихся по всему городу, и всюду пили водку, вино, спирт. На третий день застолий, мама с шофером напомнили отцу о его болезнях, и он остановился. И вот сидит тяжелый, похмельный, муторный на диване у Олега, исподлобья наблюдая как старенькая бабушка листает старинный альбом с фотографиями Дмитриева. Бабушка тихая добрая, отец — от каждой реплики старушки всё более напрягается, потому что звучат слова «братика моего раскулачили», «ироды красные стреляли голодных селян, ходивших в лес на охоту», «церковь нашу сожгли», «священника с семейством живьем во рву закопали», «ездили мы с невесткой в Санкт-Петербург, удостоились приёма старца Григория на Гороховской, так он нам всё рассказал: сколько проживем, когда Царя убьют, как молиться чтобы нас ироды красные не убили». После этих слов отец вырвал из старческих рук альбом и забросил на шкаф. Велел нам собираться и срочно ретироваться. Мама отказалась и заплакала, шофер сказал, что ему перед отъездом необходимо перебрать мотор, заменить масло и ему самому отойти от пьяных застолий, а то остановят и права отберут. Олег бережно взял отца под руку, увёл на кухню, там «успокоил» его стаканом французского коньяка и уложил спать. На утро отец ничего не помнил, да и никто ему не напоминал, он проспал весь день, шофер занимался машиной, мама не могла наговориться с бабушкой, а мы с дядей Олегом вышли на прогулку, подышать свежим воздухом.
Я только спросил:
— Это всё правда, что бабушка рассказала?
— Несомненно! — кивнул он спокойно. — Она же верующая. А верить в Бога и врать невозможно. Да тут у нас почти весь город такой: раскулаченные, беглые священники, монахи… Да, еще аристократы. Город ведь закрытый, сюда ссылали диссидентов, опальных академиков. Вот сейчас возьмем таксомотор, зуб даю — шофер будет из князьёв или баронов.
Олег поднял руку, тормознула желтая Волга-24 с шашечками на крыше и зеленым огоньком. На лобовом стекле красовались иконы Царя Николая Второго и Святой Троицы.
— Ваше сиятельство, — обратился дядя Олег к водителю, — скажите моему другу, много ли вас здесь таких?
— У нас в таксопарке — почти все. А что? Нас уважают, заработки неплохие, да и главный тоже из наших — граф Апраксин. Он-то нас и пригрел под свою рученьку. У него связи не только в России, но и в Париже. Таких власть боится.
Вышли мы на роскошной набережной, прогулялись пешком. Нам кланялись, уважительно здоровались, дяде пожимали руку, иногда и мне перепадало. Вот идет навстречу компания, смеются, хорошо одетые мужчины обнимают красивых женщин. Дядя сообщает, что в этом городе самый высокий процент красивых девушек, они составляют золотой генетический фонд нации. Наконец веселая компания поравнялась с нами, окружила, дядя обнимался с мужчинами, меня затискали красавицы: «Ой, какой хорошенький мальчик! Он так мило смущается! Пойдемте с нами, господа! У нас заказан столик!» Вот это словечко «господа» меня весьма впечатлило.
Не успел я прийти в себя, как обнаружил, что сижу в окружении дивных красавиц, в облаке французских духов, перед тарелкой с салатом Оливье по рецепту 1902 года, в дрожащих от волненья руках в хрустальном бокале плескалось красное, опять же французское вино с длинным труднопроизносимым названием. Я нахожусь под неусыпным вниманием дяди Олега, который едва заметно одобрительно кивает головой, когда соседка справа приглашает меня на тур вальса, а я с превеликой радостью вспоминаю, как долго и упорно учился танцевать в школе, в кружке бальных танцев. Сказка продолжается до глубокой ночи. Всё это было у меня впервые — французское вино, салат по уникальному дореволюционному рецепту, вальс в обществе прекрасной дамы под живой оркестр, головокружительный аромат ее духов, поцелуй на затемненной веранде, куда мы вышли покурить, обмен ударами с ее ревнивым спутником — и над всем этим моя счастливая физиономия. …А под утро, по возвращении домой, — скандал с пощечиной от отца и материнскими слезами. Да как вы не понимаете, вопил во мне внутренний голос, да за такой вечер я готов и на расстрел пойти.
Всю дорогу домой отец угрюмо молчал, а мама говорила, что у Олега нужно учиться только хорошему: как здорово оборудовал он кухню, все эти полочки, ножи на магнитах, вытяжной вентилятор, врезанный в форточку, светильник над разделочным столом, бабушкин крошечный холодильник для постных продуктов, шепотом — красный уголок с иконами и горящей лампадой, как у покойной мамы в детстве. А какую он стереозапись ставил маме на японской магнитоле — Магомаев, Майя Кристалинская, Марина Капуро, Марк Бернес. Ну и конечно, умоляла, чтобы я не подумал перенимать у него эти рестораны, опасные компании, диссидентские разговоры.
Отец только пробурчал:
— Если этот антисоветчик сунется к нам домой — выгоню вон!
…И сунулся, и не прогнал. Более того, у него каждые полгода были командировки в Патентное бюро, и он останавливался у нас, в моей комнате. В качестве входного билета Олег протягивал отцу бутылку французского коньяка Наполеон, устоять против которого он не мог. Правда при отце ничего такого себе не позволял, а вот когда приглашал меня на прогулку, фонтанировал антисоветчиной, как фонтан Дружбы народов на ВДНХ. Поначалу-то я с непривычки ворчал, пытаясь вернуть дядю в русло привычной коммунистической идеологии, но под натиском его информированности, всё чаще уступал и отступал.
Потом наш семейный диссидент стал напоминать мне то, о чем я под влиянием отца забыл. Оказывается, меня бабушка крестила на сороковой день моей жизни. Потом еще трижды приезжала, причащала и учила меня молиться простыми молитвами вроде «Господи, помилуй!», «Мати Богородица, спаси!», «Ангел-хранитель защити!» Бабушка требовала у отца тридцать рублей на такси, брала меня на руки и везла в церковь. Отец не смел противоречить. Я даже вспомнил, как во время операции отца, когда мать подписала расписку о том, что он может умереть, я молился этими простенькими молитвами, и они сообщали мне уверенность в том, что отец выживет. И он прожил еще много лет, до глубокой старости.
В один из таких приездов Олег, конечно совершенно случайно, познакомился с моей подружкой. Мы с ней вместе учились, тренировались в одной спортивной школе, ходили в кино, она иногда заходила к нам в гости — вот однажды в нашей прихожей, пока девушка в изящном изгибе спортивного тела меняла туфли на тапочки, и увидел нас с ней дядя Олег. Он впервые за время нашего знакомства смутился — до этого в общении с девушками он всегда проявлял дружескую раскованность, и вдруг такое. Скованно, будто деревянный, поклонился, схватил руку девушки, чмокнул в сустав среднего пальца и… замер в нерешительности. Я представил дядю подружке, она тоже почему-то смутилась, да так смущенные, одеревеневшие, опустив глаза, вы вошли на кухню и спешно выпив чаю с принесенными девушкой пирожными, разошлись. Дядя Олег дважды порывался мне то-то сказать, но осекался и отходил. В конце концов я, удивленный необычным поведением старшего товарища, решительно подошел к нему и, глядя в упор, спросил:
— Что происходит? Ты, что ли, влюбился в мою подружку?
— Я? Да нет, что ты, — зашептал он под нос, пряча глаза. — Впрочем, раз уж ты сам начал, я тебе кое-что должен рассказать. Только не пугайся.
— Ладно, постараюсь, — улыбнулся я. — Давай, жги!
— Турчанка! — произнес он торжественно. — Понимаешь, она тоже турчанка.
— Скорей, армянка, на четвертушку, — уточнил я. — Дедушка у нее армянин, но остальные в семье русские.
— Ты не понимаешь! — проворчал он загадочно. — Это такой тип девушки — турчанка. Для меня, скорей всего и для тебя — роковой.
— Поясни.
— Помнишь, как вас с родителями принимали в деревне? Твоя мама даже в гости не зашла к мачехе, а ведь вся эта злоба исходила от нее. Дедушка наш был там на узловой станции начальником. Маленьким, конечно, по провинциальным меркам, но все же. Мачеха положила на него глаз. А чтобы реализовать свой коварный план, обратилась к одной цыганке, о которой говорили, что она колдунья. — Он помолчал, подбирая слова, наконец продолжил: — И тогда такое началось! Мама заболела и скоропостижно умерла. У отца нас было пятеро, он почти круглосуточно на работе. Вот и пришлось ему жениться на этой… Нет, ну девка она была видная, красивая, подлость свою умело скрывала, да и чары колдовские делали свое дело. Потом старшие дети один за другим стали переезжать в город. Уехали и мы с твоей мамой. Отца расстреляли фашисты во время оккупации. Как говорили соседи, по наводке мачехи. Она показала оккупантам фотографию молодого отца, у него тогда была густая черная шевелюра, сказала, что он… как это у них — юдиш. Расстреляли его. Таким образом, мачеха завладела домом, накоплениями, вышла замуж и родила своих троих детей. И стала она в нашем селе главной хозяйкой, без которой ничего никто не смел сделать.
— А при чем тут моя армянская турчанка? — спросил я.
— Перед кончиной бабушка мне кое-что рассказала. Раньше не могла, чтобы меня не напугать. Еще когда жил в деревне, влюбился я в цыганку, красоты небывалой. По сути, она меня, тринадцатилетнего мальчишку совратила. Потом нашла себе жениха постарше и побогаче. А я уехал в город, поступил в техникум, потом в ВУЗ, тут мне, конечно, старший брат помогал. Без него я бы вряд ли выжил. Времена тогда были голодные, а я по его совету, хоть голодным, хоть в старых штопанных штанах, но учился, чтобы выбиться в люди.
— Ты про турчанку не забыл? — напомнил я.
— Так вот, пока учился, о личной жизни думать было некогда. А как устроился более-менее, стали у меня появляться девушки, одна, другая, третья — и все брюнетки, тоненькие, стройные, черноглазые. Женился первый раз — через год развод. Женился на второй турчанке — снова развод. Причем, в невестах они были просто идеальные девицы, а как выходили замуж, так превращались в мегер — злые, капризные, жадные. На меня наплевать. В чем я хожу, что ем — все равно. Ну и разбежались.
— А при чем здесь наша бабушка? — еще раз напомнил я.
— Бабушка была сестрой маминой. Она уехала в город вместе со старшим братом. Вся эта поганая история с мачехой ей была известна. Я так понял, священник тайну открыл. Он тогда сам немало пострадал от колдунов, у него двое детей в младенчестве умерли, да и матушка совсем молодой сгорела от чахотки. — Он опять помолчал, вспоминая. — Так вот бабушка! Она уже перед преставлением рассказала, что мачеха мстила нам до последнего. Ну, бабушке она ничего сделать не могла. Не по зубам ей наша верующая старушка, а вот ко мне она своих девушек, похожих на мою первую цыганскую любовь, подсылала одну за другой. И все одного типа — турчанки. Использовала мне во зло мою же страсть к определенному женскому образу.
Я вспомнил, как дядя Олег знакомил меня со своими подружками. Каждый раз он закатывал глаза, произнося как зачарованный: «Турча-а-а-анка!». Честно сказать, я от них не был в восторге. Одна, например, дождавшись, когда Олег опьянеет и заснет, дважды пыталась меня соблазнить. Другая тайком издевалась над Олегом, выставляя передо мной свои дамские прелести, на что он, влюбленный, зачарованный, внимания не обращал, а я об этом молчал, видя, что он не в себе. В конце концов, опыт показывал, что все его романы с турчанками, все равно обречены. Олег в течение года к очередной брюнетке остывал, начинал замечать глупость, кокетство, отсутствие заботы о нем, какую-то невероятную мелочную жадность — происходил взрыв эмоций, скандал, разрыв — и всё, другая турчанка приходила на место прежней, и цикл обольщений повторялся. Самое интересное, мне приходилось встречаться с прежними невестами Олега, также доходили сведения со стороны — после разрыва с дядей Олегом, они выходили замуж, становились верными, заботливыми женами, а девичья красота их расцветала, привнося в нежный образ дополнительные блистательные краски. Бывало, спрашивал, вспоминает ли экс-турчанка о романе с Олегом, дамочка округляла и без того огромные карие очи, выдавая серию оскорблений в сторону бывшего возлюбленного.
— Итак, бабушка! — повторил Олег. — Она сказала, что все мои невесты были подосланы ко мне колдуньей через мачеху с целью отомстить, разрушить личную жизнь, предотвратить рождение детей. Ну я-то ладно! Уже смирился с холостяцкой судьбой, а вот ты!.. Боюсь, проклятье старой цыганки распространится и на тебя. Понимаешь теперь, что я сегодня испытал, когда увидел твою подружку, того же сакрального, рокового типа!
— Послушай, но ведь эта инфернальная чушь происходит только с тобой! — напомнил я свои наблюдения. — Я помню всех жен твоих родичей по мужской линии. Ни у кого турчанок в женах не наблюдал. Все до одной блондинки. Может это потому, что глядя на тебя, они как-то подсознательно выбирали для себя противоположный образ женщины. Светлый.
— Скорей всего не «подсознательно», а по молитвам нашей бабушки. Только она одна была посвящена в эту колдовскую тайну. И только она одна молилась о нас. Другие не способны. — Он поднял палец и громко сказал: — Но бабушка преставилась! А сегодня я рядом с тобой обнаружил — прости за выражение — тур-чан-ку! Понимаешь!
— Ладно! Хорошо! — закивал я головой, начавшей побаливать. — Что предлагаешь?
— Сын того священника, который бабушке открыл тайну, служит сейчас тут недалеко. Он, кстати, бабушку и отпевал. Наверняка он в курсе наших проблем. Может что подскажет.

И вот мы с Олегом стоим в очереди исповедников. У аналоя священник с роскошной седоватой бородой, зорко наблюдающий за прихожанами. О, мне хорошо известен этот внимательный взор! Только у одного наблюдал такой. Никому он не позволял нарушить очередь, пристроившись к знакомому. Таких лукавых проныр он даже близко к себе на подпускал. Молча указывал на дверь, и провинившиеся безропотно разворачивались и уходили вон.
Дождавшись окончания исповеди, пропустив всех кающихся вперед, мы с Олегом подошли к отцу Сергию. Выслушав наши недоумения, он кивнул и предложил пройти с ним в его келью.
— Правильно, что пришли. Вам же известно, как пострадала наша семья от колдунов. Уверен, что и ваши проблемы исходят от них. Всегда есть и будут такие мутные люди, которым очень плохо, когда другим хорошо. И не стоит думать, что это ерунда, поповские бредни и все такое. Практика показывает, что несмотря на увеличение количества прихожан в царквах, наше сообщество по большей части пребывает в состоянии инфантильного расслабления. И это несмотря на то, что часы судного дня в Нью-Йорке показывают без пяти минут полночь — даже эти безумцы чувствуют, что скоро конец этому свету и начало суда. Поэтому-то и силы зла активизировались. Ведь и они знают, что скоро им конец, так что им нужно как можно больше нагадить.
— Так, а нам-то что делать? — возмутился Олег. — Конкретно.
— У нас в храме есть икона мученикам Киприану и Устинье. В лавке купите такие же иконы, только поменьше. «Вот возьмите молитвослов», — отец Сергий протянул Олегу потрепанную книжку. — Выпишите молитвы от нечистой силы, книжечку верните. Это мой отец сам написал, издал в типографии за свой счет. Кстати, типография после этого сгорела — колдуны таким образом отомстили. — Священник встал, благословил нас, а напоследок сказал с грустной улыбкой: — Таким образом, предлагаю вступить в неформальное объединение духовных опричников. Наше оружие — пост, молитва, смирение и послушание. Нам, пострадавшим от нечисти, только так и можно победить.

Давно это было. Сейчас кажется, будто в другой жизни. Стрелки на часах судного дня еще ближе подвинулись к полуночи. Мы еще больше расслабились, устали ждать перемен к лучшему. У многих появились деньги, сопутствующие услаждения — вкусные блюда, сладкое вино, отвязные женщины, путешествия по всему миру, увлечение религиозными учениями, позволяющими всё это. Со страниц книг, с экранов кинотеатров, мониторов компьютеров хлынула хорошо оплаченная, красиво отснятая сладкая ядовитая ложь.
Самое противное для нас, то самое утонченное мучение Лота в Содоме, о котором предупреждал святитель Игнатий Брянчанинов — это когда вокруг тебя массовое беснование, откровенное наглое зло, а ты всё это видишь, знаешь куда это ведет, а у тебя ничего нет, кроме чахлой молитвы и терпения, сжав зубы, и вот этого внутреннего рефрена: «Претерпевший до конца спасется».
И еще весьма болезненное наблюдение — уходит из нашей жизни доброта, гаснет свет в глазах, мрачнеют лица.
Сбываются слова Спасителя: «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» Душа вопит, сквозь слезы, вопли беснующихся, вой колдунов, гогот наркоманов — найдёт! Хотя бы у двух-трех, в которых будет пребывать полнота Церкви, — но найдет. Потому что перед закатом будет рассвет. Потому что, хоть на малое время, но вернется Царство православное земное, чтобы призвать последних детей Света — в вечное блаженство Царства Небесного.

Ужастики про
Вампиры, оборотни и ведьмы существуют не только в сказках и фантастике. Если присмотреться к окружающим нас людям, можно рассмотреть черты нечисти буквально в каждом. Не зря же сказано: нет человека ежели поживет и не согрешит. А что есть грех если не внедрение в душу элементов зла.
Духовный мир нечисти не так прост, как нам хотелось бы, ибо сказано: нечистые духи способны принимать вид ангелов. А еще мы сами позволяем нечисти входить в наши душу и тело, удивляясь потом вот этому: «истерикам на ровном месте», «ты меня бесишь!», «падение на пол с пеной у рта и трясучкой вблизи святых мощей», «ты нэ бойся, я тэбя нэбольна заррэжу!», «дэвочка, мэня заввут Гиииви» — а всё оттого, что тысячи раз сами ради красного словца призывали лукашек, открывая им вход в собственную душу словами на букву «ч», «д» и простите «с». Даже наши киношные горе-переводчики с английского более-менее похабно-физиологичное shit переводят как троекратно зовущие повторы на «ч» (даже озвучивать эти словечки стрёмно, ибо сказано, только выругайся на букву «ч», как его рога с копытами уже рядом и традиционное «чего изволите?» исполнителя желаний звучит шепотом, вкрадчиво, но тем не менее настойчиво).
И всё – ты уже записан не в Книгу жизни, а в длинный список претендентов на падение в черную бездну. Кстати, почему черную? Да потому, что светлая часть огня сияет и животворит на Небесах, а тем, кто извивается и визжит резаным поросенком в преисподней, достается черная его составляющая, не блаженно-животворящая, а мучительно-сжигающая. А какие претензии? Сами ведь просили кайфа, отвязного веселья и жареной плоти животных, издеваясь над блаженными, которые постятся, молясь о прощении грехов у Того, от Кого эти любители сладкой жизни убегали, сломя голову, да еще с голливудской присказкой «до встречи в аду, у нас там будет веселая компания!».

Сейчас, когда с экранов кино и телевизоров, мониторов интернета, со страниц книг — на нас пялятся уродливые рожи из мира тьмы, шипят, скалятся, рычат, угрожают, соблазняют — с ностальгической печальной улыбкой вспоминаются жестокие кадры из прошлого. Польский фильм «Пан Володыевский» на весь экран удар саблей по груди с рассечением ребер, брызгами крови — некоторые зрители вскакивают с мест, их тошнит, рвет, они, зажав рот, выскакивают из кинотеатра, который к концу сеанса пропах желудочным соком. Французский «Фантомас» с черно-зеленой образиной, красными глазами, механическим смехом монстра, с которым не может справиться вся полиция Парижа — вроде бы комедийный, а ужас пробирает до озноба, именно ввиду безнаказанности зла. В сериале «Угрюм-река», который смотрели миллионы, на вопрос «Неужто человеческое мясо едят? И ты ел??» беглый зэк произносит фразу «И я ел! Человечинка она сладкая!» — и эти страшные слова повторяются народом и после стольких лет помнятся до сих пор. В фильме «Новые центурионы» копу стреляют в упор из ружья, он руками прикрывает рану, а между пальцами выползают наружу розовые кишки — и зрители снова выскакивают из кинозала с воплями «о, ужас!». Наконец, конечно же «Вий», в котором невеста Шурика из одноименной комедии Гайдая летает в гробу под куполом церкви, выходит из мрака вурдалак, похожий на мешок с картошкой, и приказывает подчиненным упырям: «Откройте мне веки!» — девочки жмутся к парням, одинокая девушка вжимается в сиденье, озираясь направо-налево в надежде, что не она одна дрожит от страха. И опять вполне нормальная реакция отвращения у нормального человека, у народа со здоровой психикой.
На подобные фильмы попасть было трудновато, очереди за билетами по два-три раза огибали кинотеатр, да и показывали их в основном летом, когда народ разъезжался из городов по местам отбывания отпусков и каникул. Странно то, что народ все-таки ломился на те наивные «ужастики», наверное, чтобы привнести в серую действительность яркие краски, заодно убедиться в том, насколько уродлив и порочен мир наживы, от которого нас надежно и бережно защищает партия и правительство. Впрочем, в послевоенные годы даже в Голливудских фильмах поцелуи, длившиеся дольше трех секунд, вырезались. Не то, что сейчас, когда откровенные сцены показывают в детское время, программируя отвязное поведение детишек, приводящее к ранней импотенции, росту цинизма, агрессии, венерических заболеваний и в итоге — к суициду.
И если в те «вегетарианские» года подобные «ужастики» были скорей уникальными, то сейчас нынешние продюсеры и киноакадемики даже доллара не потратят на рекламу фильмов-сериалов, в которых отсутствуют обязательные элементы «чернухи-порнухи». Снова и снова её величество прибыль (навар, гешефт, бабло) диктует свои нормы культуры, растлевая неокрепшие души молодежи, напоминая на прощанье «До встречи в аду, у нас там будет хорошая компания!»

Диссертация о двух страницах
Однако, обещал же, значит нужно взять себя за шиворот и засесть за т.н. диссертацию. Поэтому, не прекращая бубнить под нос слова школьного физика: «вся суть диссертации Эйнштейна с теорией относительности уместилась на двух страничках» — сажусь и пишу свои «две странички диссертации» про самое главное, самое противное.
Как не хотелось снова окунаться в инфернальные темы, вольно, или скорей невольно, пришлось. Поначалу-то ко мне пришла надежда — о, эта энергия раз уж проявилась, держись за нее, как за спасательный круг. А она пришла. По вдохновению, то есть не от меня, а свыше.
Более всего затруднял перевод с тончайших символов духовности на максимально упрощенный язык слов. Мне даже не пришлось думать — само пришло.
Итак всё, что читал и слышал от духовника и от старших товарищей именно само выстроилось в надлогическую систему. Конечно, тут в первую очередь сыграли роль какой-никакой личный опыт, приправленный концентратом писаний и преданий. Впрочем, я запретил себе поверять алгеброй гармонию, испытывать на прочность разумные усилия, именно потому, что надеяться на ум, траченный грехом, дело неблагодарное. Поэтому внешне сказался в нетях, да и ушел внутрь, в тот самый сакральный океан непознанного, который принимает тебя в тот момент, когда признаешься в первую очередь самому себе в собственном ничтожестве. Конечно, меня какое-то время помучила привычная гордость — ну как так запросто взять и уничтожить в себе все то, что считается хорошим, разумным и полезным! Но если очень нужно, то просто берешь и уничтожаешь. И вот я стою перед Всевидящим наг от добрых дел, за что не сразу, а после минут отчаяния, получаю нечто вроде уверенности в правильности пути, на который встал и делаешь первые шаги. Премудрость зовет к себе безумных: "кто неразумен, обратись сюда" (Прит.9,4)
Из океана непознанного всплыл на поверхность уничиженного сознания образ. Мне он сразу понравился, я его сразу принял и стал разглядывать, как драгоценность.

Трамплин.

Вспомнил, как меня учили молитве. Сначала «дай зрети согрешения моя», потом обретение ненависти ко греху, затем — покаяние. Эта часть молитвы укладывается в стремление лыжника по трамплину вниз, до состояния, когда тебя невидимая, но вполне ощутимая сила придавливает к самой нижней точке самоуничижения (по научному, стол отрыва). Казалось, сейчас отчаяние от собственной грязи и ничтожества тебя раздавит, сомнет — ан нет! Ты уже набрал достаточный импульс движения — и вот из нижней точки ты распрямляешься, отталкиваешься и взлетаешь ввысь, непрестанно повторяя самые правильные слова благодарности и славословия. Это состояние обретения полета и есть искомая благодать. Там же радость прощения и то самое дерзновение, с которым в сердце ощущаешь — вот сейчас можно, сейчас проси, чего хочешь для себя и ближних. Но ты замираешь в предельном восторге, понимая слова Спасителя, что Бог наперед знает, что тебе нужно и полезно — и ты просто молчишь тем самым молчанием, которое если кто не поймет, тот не поймет и слов. Ведь это и есть язык будущего века.
По сути, в молитве ты проходишь последовательно падение в бездну ада с подъемом в блаженство рая. Напрашивается вывод — в душе человека имеется и то и другое, а значит можно научиться самопроизвольно в покаянии погружаться в черный огонь преисподней, чтобы потом, сбросив с души окалину греха, взлететь в Небесное Царство, откуда тебя зовет, где тебя ожидает, радуясь новосёлу, мой Бог. Вот и следующий образ, для усвоения, следующая драгоценность.

Стояние в раю

О, как тут много всего — свет, радость, истина, блаженство, совершенство, любовь, милость — всё это грани огромного райского бриллианта. И это великое богатство предлагает нам бесконечно любящий нас Господь.
Отсюда, из рая, наша земная жизнь выглядит, мягко выражаясь, не совсем так, как с земли. Здесь тают миражи славы, в священном огне истины сгорает ложь, обесцениваются материальные богатства, вновь обретенная чистота смывает плотскую грязь. Да что там — здесь нет смерти, боли, старения, времени даже.
Здесь ты стоишь в окружении такой прекрасной красоты, такой ароматной гармонии, в сиянии такой любви, что даже вспоминать земные уродства не хочется. Когда человек попадает сюда на миг — после аварии, временной смерти, по ошибке — он любуется этой красотой, вдыхает аромат любви, видит протянутые к нему руки Христа, Пресвятой Матери нашей, святых, спасенных ближних — с какой неохотой слышит он слова: «Тебе еще рано, вернись на землю и заверши все дела».
Здесь, в этом райском стоянии, у человека, записанного в Книгу Жизни, призванного ко спасению души — зарождается в душе некий таинственный инструмент, который не позволяет ему впасть в состояние лжи, проклятой гордыни, льстивого самообольщения.
Камертон.
С помощью этого драгоценного дара человек, усвоивший истинную радость, станет отвергать зло, сторониться его, но и разглядывать тьму во внешне светлоликих обольстителях. И это бывает эдаким утонченным мучением, тонким как лезвие ножа, невидимым как смертельная радиация, но тем не менее вполне обнаруживаемая и нуждающаяся в пресечении.
Отсюда вывод: с помощью драгоценного камертона, обнаруживаем нечисть, в каком бы приличном виде она не существовала, — и заносим в опричный список для уничтожения (нейтрализации, изгнания за пределы Святой Руси).

Наконец покой
Пока «загорал» под больничными софитами, меня посетила «Маша, выходящая из воды в каплях жидкого серебра». Она возит туда-сюда новейшие средства борьбы с новейшими средствами борьбы супостатов. Заодно, узнав о моих искушениях, заглянула и ко мне, болезному. Удивительная девушка! Словно облистала меня щедрой порцией солнца и доброты. Когда спросил, а что если останусь таким избитым уродом на всю жизнь, солнечная дева ответила: значит, будем и такого любить и терпеть. …И убежала по своим военным делам, оставив на моей физиономии счастливую улыбку. После Маши заскочил ко мне адъютант Генерала, успевшего ознакомиться с моей «диссертацией» и даже похвалил за краткость, сестру таланта. Я и служивому задал вышеупомянутый вопрос, на что тот ответил, чтобы даже и не мечтал уйти на покой — работы завал, давай, мол, скорей выходи — и повесил генеральский мундир на видное место, чтобы я, значит, вдохновлялся. Потом был Юра-малый — он был великолепен в своей монументальной спокойной силе. С таким помощником-коллегой-бодигардом не страшны никакие супостаты. Он передал от Генерала и священника благословение: всем понятны мои искушения, я выдержал их вполне по-христиански, с терпением и миром в душе, а теперь мне можно дать любое задание — всё исполню, всех положу, ни прикладая рук и бескровно. Последним в череде посетителей случился Игорь. Сказал, что ознакомился с написанным и задуманным(?), весьма впечатлён таким неожиданным ракурсом и ожидает от меня еще большего дерзновения и более глубокого погружения. Ну вот как тут болеть с такими друзьями!

Главврач лично запускал и через пять минут выпроваживал посетителей, не взирая на чины и обаяние, упрямо повторяя: больной очень слаб, пожалейте его — и крутым плечом выталкивая, выдвигая. Попробуй, с таким поспорить. Сопровождая замыленным взором, полном печали, гостей, при этом испытываю невольную благодарность бдительному врачу, тая от усталости и желания тишины. Наконец наступил покой. Я погрузился в теплый омут «полу-плача, полу-сна»…
В голове, в душе прозвучали слова из молитвы старчика, при коей сподобился спобывать и я: «Господи, Боже возлюбленный, не дай моему убожеству увидеть Твоего Царствия сейчас, но токмо после преставления» — и тихие, прозрачные слезы по морщинистому лицу, которое хотелось назвать «лик». Сейчас эти смиренные слова почему-то больно кольнули в центр моего сердца. Затем случилось утешение от Старца Силуана Афонского: «Слово о рае может сказать лишь тот, кто в Духе Святом познал Господа и Его любовь к нам» — и это кольнуло в сердце, но мягче. На это наложилась картина, описанная простыми словами бабушки. Сколько мне было тогда? Года два-три… А ведь запомнил, да еще со всеми подробностями, ароматами, тончайшими оттенками цвета, переливами света и даже мягкими вибрациями. И вот эти жители небесные, и ангелы, птицы, животные, звери, насекомые — удивительно, необычно для землян добрые, просветленные, улыбчивые, готовые помочь, успокоить, обнять, без касания рук.
Бабушка, молодая, красивая, спокойная, словно здесь она своя. И тогда, в два года, и сейчас, битый-перебитый, старый и больной — я шел рядом с моей провожатой, удивляясь шелковистой упругости травы, не оставляющей следы за нами. По мере углубления в дивное царственное пространство, нас обступали деревья, усыпанные цветами и плодами, одновременно зелеными и спелыми, падалицы под деревьями видно не было. Выйдя на берег реки, прошли по дну, вдыхая воду как воздух, разве чуть более густой. По дну ползали раки, возлегали донные рыбы, в толще голубоватого пространства, пронизанного лучами света, носились серебристые стайки мелких рыбешек, огромные рыбины барражировали, вежливо обтекая путешественников.
Вышли на противоположный берег реки, остановились на полуострове с красивой березкой в паре с сосной в обрамлении пушистого кустарника. Бабушка произнесла, не открывая рта: «Здесь я назначаю встречу всем нашим. Давай и мы встретимся в этом месте». Я не нуждался в объяснении, кто это «наши все» и почему и когда мы «встретимся именно в этом месте». Я кивнул. Бабушка подвела меня к необычной парочке, мирно возлегающей на травке — огромный лев обнимал мощными лапами ягненка, вылизывая малыша широким розовым языком. Я по примеру бабушки погладил нежную шерстку ягненка, потом шикарную гриву льва — они подавались моей руке, тихонько урча от удовольствия. Потом остановились у огромного цветка с человеческий рост, с ярко-красными лепестками. Вокруг цветочного монстра вились насекомые и крошечные птички. Оглянулся — нас окружали птицы, разной окраски, невероятных размеров. Они восторженно приветствовали нас, вежливо приглушив силу голосов. На полянке нас ожидала золотистая лисичка. Она только что остановила игру, в паре с крошечным серым зайчиком и огромным белым волком. Эти трое исполнили поклон, улыбаясь и тихонько урча. Бабушка взмахнула рукой, и троица зверушек вернулась к веселой кутерьме.
Однако, лес, больше похожий на роскошный парк, остался за нашими спинами. Мы оказались в долине, окаймленной горами, уходящими грядами вдаль. Вокруг появились люди, молодые, красивые, спокойно-улыбчивые, излучающие доброту. Они выходили из домов, похожих на дворцы, выстроенные из больших кристаллов, выточенных из драгоценных камней. Все двигались в сторону величественного собора, увенчанного золотым крестом. Я повертел головой, спрашивая, а я увижу Бога? На что бабушка ответила, что мне еще рано. Залюбовался белоснежным собором, показалось, что я видел земную версию этого храма в Москве. Вспомнил проповедь знаменитого священника, который сказал, что на Небесах имеются все храмы, когда-либо построенные на земле, даже разрушенные. На вопрос, а как же мечети, костелы, ашрамы? Батюшка проворчал, что он говорит о храмах Божиих — и все всё поняли.
Итак, мы оказались на небесной литургии, а я почувствовал себя в эпицентре затяжного взрыва, озвученного не грохотом и огнем, а многогласным ангельским пением и возгласами священства. Меня подхватили эти звуки благодарности, этот свет любви — и я взлетел душой, и может даже телом, ввысь, в те чудесные высоты, где любовь ослепительна и желанна. Я растворился в восходящем сияющем потоке, превратился в лучик света, соединился с великой божественной любовью. Я умер? Нет, наконец-то ожил.
В следующее мгновение я оказался один на вершине горы. Бабушка сделала свое дело и осталась там, где она своя. Отсюда мне открылся просторный вид на райские обители. Отсюда мне предстоит отныне оценивать свою жизнь, а также события и поступки ближних. Ничего более приемлемого не придумав, поднял руки горе и стал возносить благодарственную молитву. Кажется, именно это состояние души называется счастьем. И да — я был счастлив.