Книга 1 Кровь и Сталь Немеи

Они пришли из космоса. Они разбились. Они стали нашими богами. И они выпустили ад на Землю. После падения гигантского тюремного корабля "Олимп" в мир бронзового века хлынули кошмары: генетические ужасы, древние инопланетяне, биологическое оружие - прообразы мифических чудовищ. Команда корабля, обладающая технологиями, неотличимыми от магии, провозгласила себя богами. Зевс, властный капитан, видит в Земле новый трон. Гера, его жена-ученый, жаждет вернуться домой любой ценой.

Глава 0: Падение Титанов

Тишина Вселенной была не пустотой, а гулким напоминанием о бесконечности. В ней плыл «Олимп» – не дворец, а стальная капля, выкованная из цельного куска поглощающего свет мифрил– нейтронного сплава, усыпанная по краям мерцающими огоньками, как звездная пыль на черном бархате. Внутри его чрева, под низким, всепроникающим гулом корабля, Капитан Зевс смотрел на карту звездных маршрутов. Его лицо, обрамленное аккуратной черной бородой с проседью, было каменным, властным. На запястье – массивный браслет, символ трех молний холодно пульсировал синим светом. Вокруг него, в стерильном свете командного центра, застыли фигуры его офицеров: Гера в струящихся синих тканях, ее янтарный браслет безмолвен, взгляд медных глаз устремлен вдаль с привычной холодной отстраненностью; Арес, пружинящий на носках, его угловатый браслет багровел нетерпением; Афина, строгая и собранная в хитоне цвета старой бронзы, серые глаза анализировали потоки данных на экранах; Гефест, приземистый и мощный, как скала, опирался на механическую ногу, его взгляд угольков оценивал показания систем; Артемида в практичном доспехе цвета ночного леса, ее энергетический лук беззвучен, но готов; Аполлон рядом с ней, его поза артистична, но глаза напряжены.
«Олимп» был гигантской тюрьмой, ковчег для ужасов галактики. В его нижних ярусах, за силовыми полями и плазменными решетками, дремали, шипели или бились о стены существа, циклопы, гарпии, минотавры. Результаты запретных экспериментов, древние инопланетные хищники, биологическое оружие, вышедшее из– под контроля, обычные преступники. Их перевозили с планеты– прародительницы именуемой Титанида, в изолированную колонию– карантин. Зевс капитан этого стального ада, был старшим офицером безопасности. Его власть здесь была абсолютной.
Именно в этот момент абсолютность дала трещину.
Сначала это был лишь призрачный сбой – легкая, едва уловимая дрожь в полу, словно корабль на мгновение споткнулся о невидимый порог. Затем – едва заметное изменение тона гула, сбой в ритме. На экранах перед Афиной вспыхнули тревожные иероглифы, окрашивая ее безупречное лицо в багровый оттенок.
– Скачок… нестабильность… – ее голос был спокоен, но в нем зазвучала сталь. – Пространственный коридор коллапсирует!
– Стабилизируй! – рявкнул Зевс, его пальцы сжали край консоли. Синий свет его браслета вспыхнул ярче.
Но было уже поздно. Пространство вокруг «Олимпа» сжалось, затем рвануло в стороны с невообразимой силой. Корабль выбросило из прыжка, как щепку из водоворота, в неизвестный, хаотичный сектор реальности. Он не плыл – его швыряло. Стальной гигант затрещал, застонал, как живой. Свет погас, сменившись тревожным, багровым мерцанием аварийных ламп, бросающим зловещие тени на искаженные лица. Системы жизнеобеспечения завизжали сиренами, предупреждая о разгерметизации в нижних секциях. Гул превратился в рев раненого, загнанного зверя. Тела команды корабля швыряло, как кукол в руках разъяренного ребенка. Арес с громким проклятием врезался в стену. Гефест с грохотом ухватился за поручень, его механическая нога пронзительно скрипнула под нагрузкой. Артемида и Аполлон упали в угол, их браслеты автоматически активировали слабые силовые поля, смягчая удар. Гера вскрикнула от неожиданного толчка, она едва удержалась, схватившись за кресло навигатора. Только Зевс и Афина удержались, вцепившись в консоли мертвой хваткой, их браслеты излучали стабильные силовые поля, пытаясь стать якорем в бушующем хаосе. По лицу Зевса стекала струйка крови из пореза на виске.
– Столкновение неизбежно! – крикнула Афина над ревом. На главном экране, сквозь помехи, стремительно росла зелено– голубая мраморная сфера. Земля.
Падение было адом. «Олимп», гигантская стальная слеза, прочертила небо над незнакомым миром огненным росчерком. Он врезался не в равнину, а в самую высокую гору региона, сотрясая континент. Удар был чудовищным. Корпус корабля, выдержавший удары астероидов и энергетических штормов, согнулся, треснул, как скорлупа. Целая секция оторвалась и рухнула в пропасть, унося с собой крики запертых внутри существ и часть экипажа.
Деметра, пытавшаяся спасти образцы биосферы корабля, была придавлена рухнувшей балкой. Посейдон, Аид и Гестия помогали ей высвободиться.
Выжившие выползали из дымящихся руин на склон горы, которая теперь навсегда будет носить имя их корабля – Олимп. Воздух, непривычно густой и влажный после стерильного корабельного, обжигал легкие запахами гари, расплавленного металла и… чего– то дикого, живого. Травы. Земли. Леса внизу.
Зевс, с окровавленным виском и разорванным на плече серым доспехом, поднялся первым. Его лицо было искажено не болью, а яростью и шоком. Он оглядел поредевший, потрясенный экипаж. Гера, вытирая грязь с лица, ее синие одежды порваны. Арес, злобно озирающийся, как загнанный зверь. Афина, уже пытающаяся сканировать местность своим браслетом, ее резкие черты напряжены. Гефест, хромая на поврежденном протезе, осматривал трещину в корпусе с профессиональным отчаянием. Артемида и Аполлон, поддерживая друг друга, их бледные лица выражали немой ужас. Афродита дрожала, ее обычная циничная маска сорвана. Гермес метался, пытаясь оценить масштабы разрушений. Дионис сидел на камне, дико смеясь, его психика не выдержала.
И тут раздался новый звук. Не гул умирающего корабля. Не стоны раненых. А дикий, триумфальный рев, от которого содрогнулся камень под ногами. Потом еще. И еще. Шипение, похожее на выпускаемый пар. Скребущий лязг рвущегося металла. Вопли, нечеловеческие, полные освобождения и первобытной ярости. Они доносились снизу, из глубины развороченного корпуса.
– Тюремные блоки! – прохрипел Гефест, его глаза– угольки расширились. – Силовые поля отказали при ударе! Они вырываются!
Из пробоин, из трещин в корпусе, из развороченных ангаров хлынул поток кошмаров.
Первым выкатился гигантский, одноглазый уродец. Он ревел, размахивая руками, размером со ствол дерева. Увидев свет, он дико заорал, схватил огромный валун и покатил его вниз по склону, сметая молодые деревца и кустарник с корнем. Его гулкий рев эхом разносился по горам.
Стая гарпий, вонючих, покрытых жирными перьями существ с женскими лицами, искаженными злобой, и когтистыми лапами хищных птиц, с визгом взмыла из темной пасти ангара. Их перья, неестественно острые по краям, сверкали в свете пожаров. Они кружили над командой корабля, издавая пронзительные, насмешливые крики, прежде чем устремиться в долину, к виднеющимся дымкам поселений.
Из другой трещины скользнуло нечто отвратительное существо с кожей, покрытой мелкими, подвижными щупальцами, и огромными глазами, излучавшими странный, мерцающий свет (ее пси– импульс нейропаралича был природной аномалией, которую не смогли до конца понять или воспроизвести даже на Титаниде). Она не побежала – она поплыла по воздуху, скользнув в предрассветный туман, как призрак. Ее путь лежал в сторону далеких скал.
Что– то чешуйчатое и многоногое, похожее на гигантского скорпиона с металлическими сегментами панциря, вылезло из– под обломков и скрылось в расщелине. Несколько существ, напоминающих ожившие кусты колючей проволоки, покатились вниз по склону. Тени с десятками конечностей мелькали в дыму.
Минотавр, оглушенный падением, мычал и бил копытами о камни, пока его не увели подоспевшие люди Ареса в темные руины корабля.
– Стой! – заревел Зевс, его браслет вспыхнул синим, выбросив сгусток энергии в спину убегающему кентавру. Существо взвыло и рухнуло, но тут же десятки других существ ринулись мимо, используя замешательство. Арес с диким воплем кинулся в бой, его багровый браслет усилил удар, кроша кости и хитин. Артемида молниеносно выстрелила из лука – тонкий луч энергии пронзил крыло гарпии, та с визгом рухнула. Афина координировала:
– Аполлон, левый фланг! Сдерживай тех тварей! Гермес, доложи о пробоинах на секторе «Дельта»! – Ее голос был острым клинком в хаосе.
Но их было слишком мало. И слишком много дверей в ад распахнулось. Большинство чудовищ, воспользовавшись суматохой, мгновенной слабостью силовых барьеров и повреждениями корабля, растворились в предрассветных туманах, в густых лесах, в горных расщелинах этой дикой, незнакомой планеты. Они бежали, неся с собой свою опасность, свою чужеродную биологию, которая со временем станет основой бесчисленных легенд и кошмаров.
В ангаре «Особого Контингента», где клетки были усилены и изолированы, царила особая паника. Силовые поля здесь прогорели одними из первых. В одной из самых прочных клеток метался Пегас. Крылатый конь, результат рискованных генетических экспериментов бился о прутья в слепой панике. Его белоснежная шкура была в ссадинах и крови, одно крыло неестественно вывернуто при ударе, маховые перья сломаны. Его большие, умные глаза, обычно полные огня, сейчас были безумны от страха и боли. Он ржал, призывая несуществующую помощь, брыкаясь в стенки клетки. В соседней клетке ревело и сотрясало остатки решетки нечто огромное и темное, покрытое шерстью цвета воронова крыла и пластинами черного, как ночь, хитинового панциря. Это был Эвримедонт, инопланетный преступник особо опасного класса, осужденный Трибуналом Титаниды за уничтожение целой колонии поселенцев. Его физическая сила была запредельна, а ярость, подпитываемая столетиями заключения в силовом саркофаге, не знала границ. Его клетка трещала по швам, прутья гнулись под его напором.
Зевс, Арес и несколько стражей ворвались в ангар как раз в тот момент, когда Эвримедонт выломал последнюю преграду. Существо обернулось. Его маленькие глазки сверкнули ненавистью, увидев капитана.
– Назад! – прогремел Зевс, его браслет сиял, готовый к удару. Стражники открыли огонь – тонкие лучи плазмы оставляли черные ожоги на панцире, но не пробивали его.
– ПРОЧЬ! – заревел Эвримедонт и заставил содрогнуться даже сталь корабля. Он рванул на Зевса, как живой танк. Зевс выстрелил. Заряд ударил Эвримедонта в грудь, отбросив его назад, но не остановил. Арес бросился наперерез, его багровый кулак в браслете со звоном ударил по затылку твари. Эвримедонт лишь тряхнул головой, как от укуса насекомого, и сбил Ареса мощным ударом плеча. Стражник, пытавшийся прикрыть капитана, был схвачен и разорван пополам одним движением когтистой лапы.
В этот момент Эвримедонт рванул к Зевсу. Капитан прыгнул в сторону, но коготь, длинный и острый как меч, прочертил по его левому плечу и предплечью, разрывая доспех и плоть. Зевс вскрикнул от неожиданной, жгучей боли. Кровь, алая и горячая, хлынула из глубоких ран. Его браслет на мгновение мигнул. Этого мгновения хватило Эвримедонту. Он метнул в Зевса обломок прута, как копье. Зевс едва успел отбить его щитом браслета, но потерял равновесие. Эвримедонт, воспользовавшись замешательством, рванул не на Зевса, а к разбитому шлюзу ангара. Он прыгнул вниз, в дымящуюся пропасть под горой, и исчез в клубах пыли и тумана.
Арес, придя в себя, подбежал к капитану.
– Капитан! Твоя рука!
Зевс, стиснув зубы, зажал рану. Боль была адской, кровь сочилась сквозь пальцы.
– Он ушел… – прохрипел он, глядя в туман, куда скрылся Эвримедонт. В его глазах горели ярость, боль и нечто новое – страх перед непредсказуемостью этого мира. Эта рана, глубокая, рваная, отравленная чужеродной грязью, останется у него навсегда, символ первого поражения на этой планете. И символ того, что они здесь не хозяева.
Пока они отвлекались, последние прутья клетки Пегаса не выдержали. Крылатый конь, оглушенный грохотом боя, но учуяв свободу, рванул к разбитому шлюзу. Он прыгнул вниз, неуклюже расправив травмированное крыло, и скрылся в тумане ниже, мелькнув белым призраком среди дыма и камней. Его побег остался почти незамеченным в хаосе.
Рассвет застал выживших на склоне горы Олимп. Первые лучи солнца, незнакомого, но уже ненавистного, высвечивали масштаб катастрофы. Корабль дымился, как угасающий вулкан, огромные трещины зияли на его боках, обнажая исковерканные внутренности. Разрушения были не просто катастрофическими – они были тотальными. Ни о каком ремонте и возвращении в строй не могло быть и речи. Передатчик, их единственная надежда на связь с Титанидой или колониальным патрульным флотом, представлял собой груду оплавленного кристалла и исковерканного металла. Гефест, опираясь на Афину, дополз до него. Он молча осмотрел руины, его умелые руки тщетно пытались найти хоть что– то работоспособное. Его лицо, скрытое бородой, было мрачнее грозовой тучи. Он не произнес ни слова, лишь покачал головой, встретившись взглядом с Зевсом. Этого было достаточно. Молчание было громче любого крика. Мост домой рухнул.
Зевс стоял на уступе, над пропастью, заполненной утренним туманом. Его раненую руку перевязали, но боль пульсировала в такт гудящим в ушах шуму корабля. Он смотрел на бескрайние леса, на синеву далекого моря, на дикие, незнакомые горы. Воздух был чист и пах жизнью, непохожей ни на что в стальных коридорах «Олимпа». Внизу, в долине, виднелись поселения – скопление глинобитных хижин, окруженных пастбищами. Люди. Примитивные. Ничего не знающие о звездах.
Гера подошла к нему. Ее лицо было бледным, но холодным.
– Отчеты… ужасающие, – сказала она тихо. – Потери экипажа: Гестия, Деметра, Посейдон и Аид… пропали. Потери груза… катастрофические. Большая часть образцов и пленников утрачена. Корабль… – Она не договорила.
– Не летает, – закончил за нее Зевс. Его голос был низким, как гул корабельного сердца. – Передатчик мертв. – Он повернулся к ней. В его глазах, цвета грозового неба, не было отчаяния. Была ледяная решимость, родившаяся из боли потери контроля и из вида бескрайней, дикой земли под ногами. – Связи нет. Помощи ждать неоткуда. Мы здесь. Надолго. Возможно… навсегда.
Он поднял неповрежденную руку, сжимая кулак. Браслет на запястье слабо мерцал синим. Он кивнул на долину.
– Надо найти пропавших и поймать этих тварей Гера.
Она смотрела на него, потом на дымящиеся руины корабля, на измученные лица выживших собратьев. В ее янтарных глазах мелькнуло что– то неуловимое – тоска по утраченным лабораториям Титаниды или просто усталость. Она ничего не сказала. Просто склонила голову в молчаливом, ледяном согласии.
А внизу, в лесах и горах, уже прятались, принюхивались и приглядывались к новому миру те, кого они привезли. Чудовища. И первая легенда – о крылатом коне, вырвавшемся на свободу, – уже унеслась в туман рассвета.

Если вам понравилось, пожалуйста, поделитесь с друзьями.))

Глава 1: Тень Тиринфа

Винный пар стоял в «Бородатом Кабане» густым, кисловатым туманом, смешиваясь с запахом пота, жареной баранины и древесного дыма от очага. Факелы на стенах коптили, отбрасывая пляшущие, ненадежные тени на лица собравшихся. Здесь пили, спорили, играли в кости, делились новостями о плохом урожае или злобных духах в горах. Жизнь, шумная и настойчивая, била ключом в этом углу Тиринфа, царства трусливого Эврисфея.
В самом темном углу, за столом, который, казалось, врос в земляной пол, сидел Геракл. Это имя, данное жрицей при рождении, означавшее «Слава Гере», теперь было кровавым пятном на его душе. Он был просто Геракл. Или Убийца.
Перед ним стояла кружка недопитого дешевого вина. Жидкий огонь, который не мог сжечь память. Он смотрел не на вино, а сквозь грубую глину сосуда, сквозь стол, сквозь толщу земли под ногами. Его огромные руки, руки, способные согнуть железный прут, лежали на столе ладонями вверх, как у просящего милостыню. Они были чисты. Слишком чисты. На них не было видимой крови. Но Геракл видел ее. Он чувствовал ее липкую теплоту, ее медный запах, смешанный с запахом пыли их маленького дворика в Фивах.
Скрип качелей. Легкий, беззаботный. Глей, самый младший, с кудрями как спелый виноград, смеялся, взлетая к солнцу. Мегара толкала его, ее лицо, обычно озабоченное хозяйством, светилось редкой, чистой радостью. Териклос, уже мечтающий стать воином, как отец, показывал Креонту, среднему, как правильно держать деревянный меч…
Хруст. Не кости. Нет. Хруст раздавленной глиняной свистульки, которую Глей так любил. Геракл сжал кулаки так, что суставы побелели. Гул в таверне отступил, заглушенный другим звуком – пронзительным, детским визгом ужаса. Не одного. Трех. Разом. И потом… тишина. Глубокая, всепоглощающая, страшнее любого крика. Тишина, из которой доносилось только его собственное хриплое дыхание и глухие удары, которые он наносил… кому? Чему?
Он не помнил. Память была рваной тканью, прожженной яростью, которая накатила тогда, как черная волна, смывшая разум. Он помнил только проблески: искаженные страхом лица самых дорогих существ в его жизни. Помнил их глаза – широко распахнутые озера непонимания и ужаса. Помнил тупой удар во что– то мягкое, сдавленный стон Мегары… а потом красную тьму.
– Еще вина, великан? – Хриплый голос хозяина таверны, Ставроса, прорвал кошмар. Старик с лицом, как высохшая речная глина, поставил перед Гераклом новый кувшин. Его маленькие, проницательные глаза скользнули по застывшей фигуре в углу, по дрожи в могучих плечах. – Пей. Забудь. Боги дали тебе силу, а не горевать.
Геракл не ответил. Он не поднял глаз. От рождения он был не как другие. Сын бога. В детстве это вызывало зависть и страх. Потом – уважение. Он защищал слабых, побеждал разбойников, помогал возводить стены. Мегара, дочь фиванского царя, увидела в нем не чудовище, а героя. Они поженились. Родились сыновья. Казалось, боги, наконец, улыбнулись сыну Алкмены.
А потом пришел тот день. День, когда ясное солнце померкло. Когда его собственная сила обернулась орудием невыразимого зла. Он стал олицетворением того, чего боялся больше всего: монстром, уничтожающим свое гнездо.
Смех грянул у соседнего стола. Группа возчиков, грубых и веселых от выпивки, толкала плечом какого– то щуплого юнца, пытавшегося петь. Звук, живой и бесшабашный, вонзился в Геракла как нож. Он сжался, вжав голову в плечи. Ему слышался другой смех – звонкий, детский, теперь навеки умолкший. Глей… Териклос… Креонт…
Он вцепился в край стола. Дубовая доска затрещала под его пальцами, оставляя вмятины. Кто– то рядом ахнул. Шум на мгновение стих, все взгляды устремились в темный угол. Геракл чувствовал их тяжесть – любопытство, страх, отвращение. Убийца. Безумец. Осквернитель очага. Шепот, которого не было, но который стоял в воздухе плотнее дыма.
Он вскочил. Стул с грохотом опрокинулся. Таверна замерла. Возчики умолкли, юноша замер с открытым ртом. Даже Ставрос застыл у бочки. Геракл стоял, огромный и сгорбленный, как раненая гора, его дыхание было частым и прерывистым. Он не видел их. Он видел только кровь на своих руках, которой не было. Слышал только крики, которые больше не звучали нигде, кроме как в его черепе.
– Прочь, – прохрипел он, обращаясь не к людям, а к призракам, населявшим его разум. – Оставьте меня в покое!
Шум таверны, на мгновение притихший после его вспышки, снова начал набирать обороты, словно море, заливая берег после отлива. Сначала робко, потом все увереннее. Возчики у соседнего стола переглянулись, их веселье сменилось настороженностью и обидой за нарушенное веселье. Щуплый юнец, которого они дразнили, потирал ухо, испуганно косился на темный угол.
– Эй, великан! – крикнул самый рослый из возчиков, Никандр, чье лицо, обветренное дорогами, покраснело от вина и гнева. Он встал, опираясь кулаками о стол. – Ты чего стол ломаешь? Хозяину потом отвечать? Или думаешь, раз ты... – он запнулся, не решаясь произнести вслух то, что знал весь Тиринф, – ...раз ты сильный, то можешь тут буянить?
Геракл не ответил. Он стоял, спиной к залу, его широкие плечи напряжены, словно каменные глыбы. Он пытался заглушить голоса в голове, сосредоточившись на трещинах в глиняной штукатурке стены перед собой. Но смех возчиков, пусть и нервный, вновь пробивался сквозь гул, сливаясь в его сознании с призрачным смехом Глея. Каждый звук веселья был ударом по открытой ране.
– Игнорирует! – фыркнул другой возчик Антипа, поменьше ростом, но с цепкими, как у крысы, глазками. – Видал? Наш-то стол испортил, а теперь корчит из себя царя подземного! Может, ему милостыню подать? Али вина поднести, чтоб еще чего не сломал? – Он поднял свою кружку в насмешливом тосте.
Слова "милостыня" достигли Геракла. Он вспомнил свои ладони, лежавшие на столе – ладони просящего, ладони убийцы. Ярость, знакомая и чуждая, холодная и всепожирающая, начала подниматься из глубин его существа, смешиваясь с алкогольным туманом и невыносимой болью. Не против этих людей. Против себя. Против мира. Против богов, устроивших эту пытку.
– Заткнись, – пробурчал третий возчик своему другу, старый Филимон, пытаясь утихомирить товарищей. – Не лезь не в свое дело. Пей да иди.
Но Антипа, подогретый вином и желанием показаться перед товарищами, уже поднялся. Он подошел к Гераклу с развязной походкой, остановившись в двух шагах.
– Слышь, Убийца! – выкрикнул он, и в таверне снова стало тихо. Даже костяшки перестали стучать. – Хозяин жаловаться не станет, он трусливый старик. А я вот не боюсь! Заплати за стол! Или... – он толкнул Геракла в плечо, – ...или выметайся отсюда! Кому нужен детоубийца в доброй таверне?
Прикосновение было слабым, жалким. Но оно стало последней каплей. Ярость, которую Геракл так отчаянно сдерживал, прорвалась, как запруда под напором паводка. Но это была не та священная ярость, что смыла его разум в Фивах. Это было грязное, отчаянное извержение боли и ненависти к самому себе, искавшее выхода в физическом разрушении.
Геракл повернулся. Медленно. Его глаза, налитые кровью и безумием, уставились не на Антипу, а сквозь него, в какую-то ужасную пустоту. Лицо было искажено гримасой, в которой смешались нечеловеческая скорбь и животная злоба. Антипа, увидев это, мгновенно побледнел. Его бравада испарилась, сменившись первобытным страхом. Он попятился.
Но было поздно. Рука Геракла, быстрая, как удар змеи, несмотря на его размеры и опьянение, схватила Антипу за грудь. Не для удара. Просто отшвырнул. Антипа взлетел в воздух, как тряпичная кукла, и рухнул на стол возчиков с оглушительным грохотом. Дерево треснуло, кружки и кувшины полетели на пол, облив Никандра и Филимона дешевым вином и остатками баранины.
– А-а-а-а! – взревел Никандр, вскочив, весь в вине и жире. Страх перед Гераклом был велик, но оскорбление и ярость за товарища перевесили. Он схватил тяжелый деревянный табурет и с диким криком бросился на Геракла, замахиваясь им, как дубиной.
Геракл даже не уклонялся. Он встретил табурет открытой ладонью. Раздался сухой треск – дубовое сиденье разлетелось вдребезги. Осколки дерева впились в ладонь Геракла, но он даже не дрогнул. Его другая рука, все еще обращенная ладонью вверх, сжалась в кулак и двинулась вперед коротким, страшным в своей простоте ударом.
Удар пришелся Никандру в грудь. Не в лицо, не в живот – в центр грудной клетки. Звук был глухим, ужасающим – ломающихся ребер и выдыхаемого разом воздуха. Никандр не закричал. Он просто сложился пополам, глаза вылезли из орбит, рот беззвучно открылся, и он рухнул на пол, задыхаясь, хватая ртом воздух, которого не мог вдохнуть.
В таверне воцарился хаос. Крики ужаса, звон разбитой посуды, вопли женщин. Люди метались, опрокидывая скамьи, стараясь убраться подальше от центра бури. Филимон бросился к Никандру. Антипа, оглушенный, пытался выползти из-под обломков стола. Юный певец забился в угол, закрыв голову руками.
Геракл тяжело дышал. Он смотрел на свою окровавленную ладонь, где торчали щепки от табурета. Кровь. Снова кровь. Пусть и чужая. Она капала на грязный пол, смешиваясь с вином. Его ярость угасла так же внезапно, как и вспыхнула, оставив после себя лишь ледяную пустоту и усилившееся отвращение к себе. Он видел, как корчится Никандр, слышал его хриплые, беззвучные попытки вдохнуть. Это он сделал. Опять.
– ХВАТИТ!
Голос Ставроса, обычно хриплый, прозвучал неожиданно громко и властно. Хозяин «Бородатого Кабана» стоял у своей бочки, держа в руках тяжелую дубовую клюку, которую обычно использовал, чтобы подгонять ослов. Его лицо, похожее на высохшую глину, было искажено гневом и... страхом? Но не за себя. За свое заведение. За свою тихую жизнь, которую этот проклятый сын бога вновь вверг в хаос.
– Вон! – проревел Ставрос, тряся клюкой в сторону Геракла. Его маленькие глаза горели. – Сию же минуту вон из моего дома, проклятый! Ты приносишь только смерть и горе! Сначала там... – он махнул рукой куда-то в сторону Фив, не решаясь сказать, – ...а теперь и здесь! Убийца! Чудовище! Убирайся, пока я не послал за стражей Эврисфея! Или боги не прибрали тебя раньше!
Слова "убийца", "чудовище" прозвучали как плевки. Но они не задели Геракла. Он уже был опустошен. Он посмотрел на Ставроса, потом на корчащегося Никандра, на перепуганные лица гостей. В их глазах читалось то же самое: страх, отвращение, осуждение. Убийца. Безумец. Осквернитель. Он был изгоем. Проклятым. Ему не было места среди людей.
Без слов, без попытки оправдаться или что-то объяснить, Геракл развернулся и зашагал к выходу. Он шел сквозь расступившуюся перед ним толпу, как корабль сквозь волны страха. Люди шарахались, прижимаясь к стенам, к столам. Он не видел их. Он видел только грязный пол под ногами и капли своей крови, падающие с ладони.
Дверь «Бородатого Кабана» с грохотом распахнулась перед ним, впуская струю холодного ночного воздуха. Геракл шагнул в темноту. Сзади донесся голос Ставроса, обращенный уже к остальным:
– Филимон, Антипа, тащите Никандра к лекарю! Быстро! А вы все – кто разлил, кто разбил – платите! Двойную цену! Проклятый великан... Проклятый в веках...
Дверь захлопнулась, отсекая свет, шум и запах таверны. Геракл очутился на пустынной улочке. Луна, холодная и равнодушная, освещала кривые стены домов Тиринфа. Он сделал несколько шагов и споткнулся о край сточной канавы. Его могучие ноги подкосились. Не от слабости тела – от непереносимой тяжести души. Он рухнул на колени в холодную грязь у края канавы.
Он смотрел на свою окровавленную ладонь. В лунном свете кровь казалась черной. Как та ночь в Фивах. Он тщетно пытался вытереть ее о грубую ткань хитона. Она не оттиралась. Она никогда не ототрется. Он сжал руку в кулак, ощущая, как щепки впиваются глубже в плоть. Физическая боль была ничтожна по сравнению с той, что разрывала его изнутри.
– Прости... – прошептал он в ночь, не зная, к кому обращается. К мертвым детям? К Мегаре? К богам? К самому себе? – Простите...
Он остался сидеть в грязи, сгорбившись, огромный и беспомощный, как поваленный дуб. Тень от стены накрыла его, сливаясь с его собственной тенью отчаяния. Шум из таверны стал тише, глуше. Тиринф засыпал, не ведая и не желая ведать о боли того, кого он породил и отверг. Геракл закрыл глаза, пытаясь заглушить вой ветра в ушах, который звучал как детский плач.
Именно здесь, в этой луже грязи и позора, его и нашел Йолай. Шаги друга, быстрые и легкие, знакомые до боли, приближались по мощеной улочке. Геракл не обернулся. Он узнал их раньше, чем услышал сдавленное, тревожное дыхание.
– Геракл! – голос Йолая прозвучал резко, с ноткой ужаса и облегчения одновременно.
Геракл не ответил. Он продолжал смотреть на свою окровавленную руку.
Йолай подбежал, замеряя на расстоянии. Его взгляд скользнул по изможденному, запачканному грязью лицу друга, по сведенным от нечеловеческого напряжения плечам, по неестественно согнутой позе в луже. Он увидел кровь на руке, разбитые костяшки, общий вид разгрома и унижения.
– Боги... – выдохнул Йолай. – Что случилось? Опять там? – Он кивнул в сторону таверны, откуда еще доносился приглушенный гул. – Вино, гнев... это не выход, друг. Оно только затягивает тебя глубже.
– Что выход, Йолай? – Голос Геракла был хриплым, лишенным всякой энергии. Он не поднимал головы. – Молитвы? Жертвы? Я приносил их. Реки крови принес. Горы слез. Ничто не смывает этого. Ничто. – Он медленно разжал кулак, показав ладонь, израненную щепками и грязью.
Йолай сделал шаг вперед и опустился на корточки рядом с другом.
– Ты не монстр, Геракл. Что бы ни случилось в Фивах... что бы ни накрыло тебя тогда... это был не ты. И вот сейчас... – он кивнул на таверну, – ...это боль. Отчаяние. Но не суть тебя. – Он замолчал, сглотнув комок в горле. Вид друга, стоящего над телами своей семьи, с лицом, искаженным нечеловеческой болью и пустотой, преследовал его почище любого кошмара. Вид его сейчас, сломленного в грязи, был другим, но не менее страшным. – Это была чума. Наваждение. Проклятие. И оно все еще на тебе.
– Проклятие, которое я ношу в себе! – Геракл резко поднял голову. Его глаза, налитые кровью, горели в лунном свете безумием и болью. – Может, боги просто играли костями, и мне выпала скверная доля? Неважно! Они мертвы. Мои руки их убили. И я заслуживаю только одного – забвения. Или смерти. – Последние слова он прошептал, и в них звучала не театральность, а страшная, ледяная искренность отчаяния, усугубленного только что случившимся позором.
Йолай не отступил. Он видел бездну в глазах друга, ту самую пропасть, в которую Геракл смотрел в Фивах. Он знал, что если Геракл шагнет в нее сейчас, обратной дороги не будет. Эта драка, это изгнание – еще один шаг к краю.
– Забвение – это бегство, – сказал он тихо, но с железной убежденностью, глядя прямо в воспаленные глаза Геракла. – Смерть – тоже. Ты сильнее этого, Геракл. Сильнее своей боли. Сильнее любого проклятия. Послушай….
Геракл вырвал руку. Боль и разочарование в глазах друга были почти физическими, но Геракл был глух к ним. Глух ко всему, кроме шепота мертвых детей в его ушах, всепоглощающей тяжести вины и свежего стыда за случившееся в кабаке. Он с трудом поднялся с колен, грязь стекала с него ручьями. Он повернулся и зашагал прочь по пустынной улице, не к городским воротам, а глубже, в темные переулки Тиринфа, туда, где его не найдет даже стража. В тень, где единственными спутниками были призраки, холодное прикосновение металла на запястье и липкая, напоминающая о его падении, грязь.
Йолай смотрел ему вслед, сердце сжимаясь от отчаяния и горечи. Он видел, как плечи Геракла, обычно такие прямые и могучие, сгорбились под невыносимой ношей горя и стыда. Видел, как тот споткнулся на ровном месте – тело сына бога, сломленное духом и виной. Но Йолай не мог отступить.
– Я не оставлю тебя, друг, – прошептал Йолай в холодную ночь, глядя на удаляющуюся, одинокую, запачканную грязью тень, сливавшуюся с мраком переулков. – Даже если ты ненавидишь себя больше всех в мире. Даже если весь мир отвернется. Я буду твоей памятью, когда твоя собственная предаст. Твоей тенью. Пока не найдем правду. Или не погибнем в попытке. – Он глубоко вздохнул, ощущая колючий холод ночного ветра и непомерную тяжесть ответственности, легшей на его хрупкие плечи.
Йолай стряхнул грязь с подола хитона и пошел следом, держась на почтительном расстоянии, как верный пес, следующий за раненым зверем, который может в любой момент обернуться и нанести смертельный удар.

Глава 2: Преступник

Солнце, нещадное и белое, прожигало пыльную улицу Тиринфа, превращая воздух над землей в дрожащее марево. Пахло жареным камнем, иссохшей травой и кислым запахом забродившего вина, доносившимся из темного провала дверей таверны «Пьяная бутылка». Внутри царил полумрак. Мухи лениво гудели над липкими пятнами на грубо сколоченных столах. За столами сидели разный люд, батраки с мозолистыми руками, старики с мутными глазами, пара торговцев с потухшими взглядами.
В самом углу, спиной к стене, словно дикий зверь, загнанный в ловушку, сидел Геракл.
Он был похож на обломок скалы, брошенный посреди хлама. Его огромная фигура казалась неестественно сжатой. Перед ним стоял кувшин дешевого кислого вина, почти полный. Он не пил. Его взгляд, мутный и устремленный куда– то сквозь стену, сквозь время, видел не грязные половицы и не унылые спины соседей. Он видел их.
Мегара. Ее смех, легкий, как звоночек, неожиданно раздававшийся в тишине их дома. Ее руки, теплые и уверенные, поправляющие складки его хитона перед выходом. Ее глаза, такие живые, такие домашние. Териклос, Креонт, Глей, младший, еще пахнущий молоком матери, с доверчивостью, которая резала сердце сейчас. Все мертвы. Моими руками.
Воспоминания обрушивались волнами, не давая передышки. Не связный рассказ, а обрывки, вспышки боли, яркие и жгучие, как раскаленное железо:
Темнота. Не та, мирная, ночная, а густая, зловещая, пропитанная запахом крови и безумия. Чужой вой в собственной груди. Ощущение нечеловеческой силы, льющейся в мышцы, выжигающей разум. Тени, мелькающие в лунных лучах, проникающих в окно. Крики. Сначала удивленные, детские: «Папа?» Потом – пронзительные, полные ужаса. Мегара зовет его, умоляет очнуться. Ее голос – якорь в бушующем море тьмы внутри него. На миг – проблеск. Ее лицо, искаженное страхом, слезы на щеках. Рука, его собственная рука, поднятая не для ласки… Отчаянный крик: «Геракл, НЕТ!» И затем – страшная тишина. Громче любых криков. Тишина и липкая темнота, заливающая все, когда ярость отступает, оставляя ледяную, всепоглощающую пустоту и понимание. Понимание того, что натворили его руки.
Геракл сглотнул ком, подступивший к горлу. Его пальцы, толстые и сильные, сжали глиняный кувшин так, что на поверхности выступила паутина трещин. Он не чувствовал угрозы разрушения. Он чувствовал лишь вселенскую тяжесть вины, придавившую его к этому липкому полу, к этой жалкой таверне. Он был не сыном Зевса. Он был убийцей. Проклятым. Тенью, недостойной солнечного света.
В дверном проеме, залитом ослепительным светом, возникли силуэты. Три человека. Стальные нагрудники, поблескивающие даже в полумраке, короткие мечи у пояса, строгие, выправленные позы. Солдаты царя Эврисфея. Воцарилась напряженная тишина. Даже мухи, казалось, притихли. Все знали, за кем они пришли.
Их капитан, мужчина лет сорока с жестким, обветренным лицом и холодными, оценивающими глазами цвета речного ила, шагнул вперед. Его звали Леонт. Он не любил эту часть работы. Видел слишком много горя. Но приказ царя – закон. А этот приказ был предельно ясен.
– Геракл, сын Алкмены? – Голос Леонта был ровным, лишенным злобы, но и без капли сочувствия.
Геракл медленно поднял голову. Его глаза, обычно яркие и живые, теперь были тусклыми, глубоко запавшими в орбиты, окруженными синевой бессонницы и отчаяния. В них не было ни вызова, ни страха. Только бездонная усталость и признание. Он кивнул, едва заметно. Слов не было. Какие слова могли быть после того, что он совершил?
– По приказу царя Эврисфея, правителя Тиринфа и Микен, – продолжил Леонт, его слова падали в гробовую тишину таверны, – ты обвиняешься в убийстве своей жены Мегары, своих сыновей – Териклоса, Креонта и Глея. Я обязан доставить тебя в Тиринф для суда царя.
Слова, произнесенные вслух, прозвучали как удар тарана по и без того разрушенным стенам души Геракла. Он сжался еще больше. Суда? Какой суд нужен ему? Он сам себе и судья, и палач. Каждое мгновение бодрствования – это суд. Каждый вдох – приговор.
Один из солдат, помоложе, с едва пробивающимися усами и нервно подрагивающей рукой на рукояти меча, не выдержал. Его звали Дамарх. Он слышал истории о силе Геракла, о его ярости. Вид этого колосса, сжавшегося в углу, был зловещим.
– Сдавайся тихо, чудовище! – выпалил он, голос дрогнул от напряжения. – Не заставляй нас применять силу!
Леонт бросил на него предупреждающий взгляд, но было поздно. Слово «чудовище» повисло в воздухе, тяжелое и ядовитое. Оно задело что– то глубоко внутри Геракла, спящее, но не умершее. Не гнев. Стыд. Горечь. Признание правды. Он был чудовищем. В ту ночь он доказал это сполна.
Он медленно поднялся. Просто встал. Без рывка, без угрозы. Но этого движения хватило. Дамарх вскинул щит, другой солдат, коренастый Брот, отступил на шаг, выхватывая короткий меч. Даже Леонт непроизвольно положил руку на эфес. Геракл возвышался над ними, как гора над холмами. Его тень накрыла солдат, добавив им нервозности. Мускулы под грязной туникой напряглись, но не для атаки. Это была просто реакция огромного тела на движение, на адреналин страха, исходившего от солдат.
– Я не стану сопротивляться, – произнес Геракл хрипло. Его голос был глухим, как скрип несмазанных колес. – Я виновен. Везите меня.
Его слова ошеломили солдат. Они ждали ярости, отчаянного боя, попытки бегства. Не этого покорного, мертвого признания. Леонт нахмурился. Эта покорность была страшнее любой угрозы. В ней чувствовалась пропасть отчаяния.
– Хорошо, – кивнул Леонт, стараясь сохранить власть в голосе. – Брот, свяжи ему руки. Плотно.
Коренастый солдат, стараясь не смотреть Гераклу в глаза, шагнул вперед с толстой веревкой. Геракл молча протянул вперед руки, ладонями вниз. Его огромные запястья были как стволы молодых деревьев. Брот начал наматывать веревку, стараясь затянуть узлы как можно туже. Его пальцы дрожали. Он чувствовал под кожей и сухожилиями Геракла нечеловеческую мощь, дремлющую, но реальную. Казалось, веревка вот– вот лопнет от напряжения самих мускулов.
В этот момент Дамарх, все еще на взводе, под впечатлением своего же страха и желая утвердить свое присутствие, неосторожно толкнул Геракла плечом, пытаясь прижать его к стене чтоб удобнее было связять.
– Не двигайся, тварь! Стоять смирно!
Это был не сильный толчок. Но это было прикосновение. Непредвиденное. Насильственное. И оно задело ту струну. Ту, что была натянута до предела в ночь кошмара. Ту, что связывала сознание с чудовищной силой, живущей внутри.
Геракл вздрогнул всем телом, как от удара током. Его глаза, до этого тусклые и пустые, на миг вспыхнули диким, животным ужасом и памятью. Он не видел молодого солдата. Он видел тени в своей спальне. Слышал детские крики. Чувствовал ту самую чужеродную ярость, поднимающуюся из глубин. Инстинкт самосохранения, заглушенный виной, но не убитый, рванулся наружу.
Не снова! Только не снова!
Его тело среагировало раньше мысли. Он рванул руки. Толстая веревка, туго затянутая Бротом, лопнула с сухим треском, как гнилая нитка. Его локоть, движимый слепой паникой, рефлекторно рванулся назад – не для удара, а чтобы освободиться, оттолкнуть угрозу.
Удар пришелся Дамарху в грудь. Не кулак. Просто отбросил локоть, усиленный чудовищной мускулатурой и слепым адреналином страха. Раздался глухой удар и треск ломающихся ребер. Дамарх взвыл, нечеловеческим голосом, и отлетел назад. Он врезался в стол, опрокидывая его вместе с кувшинами и скамьями, и затих, скрючившись на полу, хрипя и захлебываясь кровью.
В таверне воцарился хаос. Крики ужаса. Звон разбитой посуды. Люди метались, опрокидывая скамьи, стараясь укрыться. Брот отпрыгнул, бледный как смерть, выхватывая меч. Леонт вытащил свое оружие, его лицо исказила ярость и ужас.
– Он убил Дамарха! Вяжи его! Убейте чудовище!
Они бросились на Геракла. Не по приказу теперь. По инстинкту загнанных зверей, атаковавших хищника. Брот занес меч для рубящего удара по плечу. Леонт целился в живот, стремясь вывести из строя.
И тут Геракла накрыла вторая волна. Не ярости. Абсолютного, леденящего ужаса перед самим собой. Он снова это сделал. Снова причинил боль. Снова стал орудием смерти. Вид хрипящего Дамарха, искаженные лица солдат – все слилось с кошмаром той ночи. Он замер. Не для защиты. Для принятия удара. Может, так будет лучше? Может, так закончится боль?
Но его тело, его инстинкты, не позволили ему просто умереть. Когда сталь меча Брота со свистом рассекла воздух, рука Геракла взметнулась вверх сама собой. Он даже не видел движения. Просто услышал громкий лязг и увидел, как меч Брота, выбитый из его руки, вонзился в потолочную балку, дрожа от удара.
В этот момент меч Леонта вонзился ему в бок.
Острая, жгучая боль пронзила Геракла, вырвав из груди стон. Не крик. Сдавленный, хриплый звук, больше похожий на рычание раненого зверя. Он посмотрел вниз. Клинок вошел неглубоко, застряв между ребер, но кровь уже темным пятном расползалась по грязной ткани. Боль была физической. Реальной. Она на миг вырвала его из кошмара прошлого, приковав к настоящему. К боли здесь и сейчас. К тому, что он ранен. Что его атакуют. Что он может снова убить.
Это отрезвило. Не полностью. Но достаточно, чтобы инстинкт самосохранения взял верх над жаждой самоуничтожения. Он не мог позволить себе снова потерять контроль. Не здесь. Не сейчас. Не с этими людьми.
Геракл отступил на шаг, выходя из–под клинка Леонта. Рукав его туники разорвался. Он слышал шепоты. О силе сына Громовержца.
Геракл увидел их взгляды, полные страха и ненависти.
– Не… не подходите, – прохрипел Геракл, прижимая руку к кровоточащему боку. Боль и страх сжимали горло. – Я не хочу… Я не хочу больше причинять зла. Я сдамся. Просто… не трогайте меня.
В его голосе не было угрозы. Только отчаяние и мольба. Мольба не спровоцировать его. Не разбудить ту силу снова.
Леонт колебался. Его солдат лежал, хрипя. Другой дрожал, глядя на меч, застрявший в потолке. Этот гигант был ранен, он предлагал сдаться… Леонт видел, как веревка лопнула. Видел, как меч Брота отлетел. Он не был глупцом. Рисковать жизнью другого солдата из–за геройства не входило в его планы.
– Брот, – резко приказал Леонт, не сводя глаз с Геракла. – Помоги Дамарху. Быстро. Тащи его к лошадям.
Брот кинулся выполнять приказ, с облегчением отворачиваясь от Геракла. Леонт медленно опустил меч, но не вложил его в ножны.
– Ты идешь с нами, Геракл. Добровольно. Если попытаешься бежать я прикончу тебя, не колеблясь. Понял?
Геракл кивнул, опустив голову. Боль в боку пульсировала. Он не видел ее. Он чувствовал только тяжесть цепей вины, которые были крепче любых пут. Он позволил Леонту грубо схватить его за плечо и вытолкнуть из таверны на ослепительный солнечный свет.
На улице, прислонившись к запыленной стене кузницы, стоял Йолай. Его худощавая фигура казалась еще меньше на фоне разворачивающейся драмы. Он видел, как солдаты вошли в таверну. Слышал грохот, крики, увидел, как вынесли хрипящего Дамарха. И вот теперь он видел своего друга. Колосса, согбенного под невидимой ношей, с кровавым пятном на боку, ведомого, как быка на убой, солдатом с обнаженным мечом. Лицо Йолая было бледным, глаза широко раскрытыми от ужаса и непонимания. Он слышал дикие слухи о той ночи, но отказывался верить. Не его Геракл. Не его друг детства, спасавший его от разъяренного быка в десять лет, делившийся последним куском хлеба. Что они сделали с ним? Что он сделал?
Их взгляды встретились. В глазах Геракла Йолай не увидел ни признания, ни просьбы о помощи. Только пустоту. Бездонную, ледяную пустоту, в которой утонул его герой. Это было страшнее всего. Йолай сделал шаг вперед, рот открылся, чтобы что– то крикнуть, спросить… но Леонт резко дернул Геракла, заставляя идти к ожидавшим лошадям.
– Друг твоего детства? – процедил Леонт, заметив движение Йолая. – Молись, чтобы суд был милостив к убийце детей. Или молись за его душу. Ему это нужнее.
Геракл не оглянулся. Он шел, спотыкаясь, сосредоточившись только на том, чтобы поставить одну ногу перед другой. На том, чтобы не упасть. На том, чтобы сдержать боль и ужас внутри. На том, чтобы не смотреть в сторону Йолая. Он не заслуживал дружбы. Не заслуживал даже взгляда.
Йолай остался стоять, прижавшись спиной к теплой стене кузницы, чувствуя дрожь в коленях. Он смотрел, как солдаты грубо вталкивают Геракла на крупную грузовую лошадь (седла для него не нашлось), привязывая его руки к поводьям. Леонт вскочил в седло. Маленький отряд тронулся в путь, поднимая облако золотистой пыли, увозя его друга в сторону тюрьмы, к суду и, возможно, к смерти.
Пыль оседала. Жизнь на улице, затаившая дыхание, начала медленно возвращаться в свое обычное, убогое русло. Но Йолай все стоял. В его ушах звенела тишина, громче любого крика. Он видел пустоту в глазах Геракла. Видел кровь.
Йолай посмотрел на запад, где высоко в горах, окутанных дымкой, по слухам, обитали боги. На Олимп. Он не знал ответов. Но он знал одно: его друг был в беде. В беде такой глубокой, что она грозила поглотить его без остатка. И Йолай, сын простого гончара, хранитель детских секретов и мечтаний Геракла, чувствовал, как в его сердце, поверх ужаса и непонимания, поднимается что– то твердое и непоколебимое. Долг. Или, может быть, просто старая, нерушимая дружба.
Он не мог позволить Гераклу уйти в эту тьму один. Не мог позволить ему сгинуть в темнице Эврисфея или под топором палача, не узнав правды. Не попытавшись понять. Не попытавшись спасти.
Йолай оттолкнулся от стены. Его путь лежал не домой. Его путь лежал на запад. В горы. К Олимпу. К отцу Геракла, которого он видел лишь раз, мельком, много лет назад. К Зевсу Громовержцу. Он должен был найти ответы. Он должен был найти помощь. Для своего друга. Для того, кто был ему братом, пока тьма не поглотила его.



Глава 3: Восхождение к Чуду

Пыль дорог Тиринфа еще висела в горьковатом воздухе, смешиваясь с запахом горячего камня и оливковых рощ, когда Йолай вышел за городские ворота. Солнце, безжалостное и белое, только начало свой зенитный путь, но жар уже давил, как физическая тяжесть. За спиной остался не просто город, а вся его жизнь – гончарная мастерская отца, знакомые улочки, запах глины и обжига, шум рынка. И Геракл. Запертый в темнице, сломленный виной, в которой Йолай отказывался верить.
Он нес в котомке немного лепешек, козьего сыра, кожаный бурдюк с водой и самое ценное – запас свинцовых стилусов и несколько гладких деревянных табличек, натертых воском. Хронику надо вести. Даже если она будет последней. Особенно если она будет последней.
Дорога на север, в сторону высоких, заснеженных пиков, где, по слухам, обитали боги, сначала шла через долины. Золотистые нивы пшеницы, серебристые оливковые рощи, виноградники, цепляющиеся за склоны холмов. Идиллия, которая теперь казалась Йолаю обманчивой ширмой. Каждый шаг отдалял его от привычного мира, от ясных причин и следствий жизни гончара, и приближал к чему– то непостижимому. К тому месту, где небо, по слухам, касалось земли. К Олимпу.
Первые часы он шел быстро, подгоняемый тревогой за друга и гневом на несправедливость. Но постепенно, по мере того как дорога превращалась в тропу, а тропа начала карабкаться в предгорья, темп замедлился. Воздух стал чище, острее, но и разряженнее. Дыхание сбивалось. Мышцы ног, непривычные к долгим подъемам, начали ныть. Он остановился у ручья, сбегающего с каменистого склона, опустил разгоряченное лицо в ледяную воду. Ощущение было одновременно болезненным и бодрящим. Он напился, наполнил бурдюк, съел лепешку. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь журчанием воды и стрекотом цикад. Высоко в лазури кружил орел. Мир был огромен, безмятежен и… равнодушен к страданиям Геракла.
– Почему? – мысль пронеслась, как назойливая муха. Почему боги, если они есть, допустили это? Почему Геракл, самый сильный и добрый человек, которого знал Йолай, должен страдать? Была ли это кара? Или каприз? Или что– то еще, о чем он, сын гончара, не мог и помыслить? Любопытство, холодное и цепкое, начало пробиваться сквозь тревогу. Что он увидит? Каковы они, эти небожители? Действительно ли они могут помочь? Или Эврисфей и жрецы правы, и Геракл лишь игрушка в их жестоких играх?
Тропа становилась круче. Камни под ногами – крупнее и острее. Воздух заметно похолодел. Сосны сменили оливы и виноград, их темная зелень и смолистый запах наполняли пространство. Йолай шел, упираясь руками в колени на особо крутых участках. Его одежда – простая туника и плащ – промокла от пота и цеплялась за колючие кустарники. Он думал о Геракле в детстве, о том дне у реки, когда огромный разъяренный бык, сорвавшийся с привязи, ринулся на группу играющих детей. Все разбежались в ужасе. Все, кроме Йолая, который оцепенел от страха. И тогда появился Геракл. Не по годам рослый, он не убежал. Он встал на пути чудовища, схватил его за рога! Йолай до сих пор слышал тот страшный рев быка, скрежет рогов, визг мальчишки (себя самого?), и тишину, наступившую, когда Геракл, весь в ссадинах и пыли, повалил огромное животное на бок, удерживая его с нечеловеческим усилием. Тогда Йолай впервые понял, что его друг – не такой, как все. Тогда же зародилась их дружба, скрепленная не только общей игрой, но и этим долгом жизни.
Теперь он шел отдать этот долг. Но страх не отпускал. Страх не столько за себя, сколько за то, что он окажется бесполезен. Что его слова не достигнут небес. Что он не сможет помочь.
К полудню он достиг небольшого плато. Отсюда открывался вид назад, на раскинувшуюся далеко внизу долину. Тиринф был лишь бледным пятном в дымке. Мир людей казался игрушечным, далеким. Впереди же вздымались настоящие горы. Суровые, скалистые громады, увенчанные снежными шапками, которые даже в летний зной не таяли до конца. Где– то там, за этими каменными исполинами, и должен был быть Олимп. Не просто высокая гора, а Обитель. Место, откуда Зевс метает свои молнии.
Йолай присел на валун, покрытый серо–зеленым лишайником. Ел медленно, прислушиваясь к тишине. Она была иной, чем в долине. Глубже, насыщеннее. Шелест ветра в соснах, далекий крик птицы, гулкое падение камня где–то высоко над головой. И тиканье… нет, скорее, едва уловимое гудение, вибрирующее в самой кости. Оно шло не сверху, а как будто из глубин скал под ногами. Йолай насторожился. Цикады? Нет, слишком ритмично. Он вспомнил слухи о подземных грохотах Олимпа, о том, что гора живет своей таинственной жизнью. Он отверг суеверия, но этот гул был реален. Он заставлял сердце биться чаще. Первый, едва уловимый признак того, что он приближается к Чуду. Или к Ужасу.
Дальше тропа стала едва различимой. Йолаю приходилось пробираться между камней, цепляться за корни сосен, карабкаться по осыпям. Солнце клонилось к западу, отбрасывая длинные, искаженные тени. Воздух стал совсем холодным. Он надел плащ. Мысли о Геракле сменялись навязчивым вопросом: а что, если богов нет? Что, если Олимп – просто скала? Или логово каких-нибудь разбойников? Или… или там есть что–то еще, о чем даже мифы не догадываются?
В одном из узких ущелий он наткнулся на следы костра и кучу обглоданных костей. Не козьих – слишком крупные. Овечьи? Или… человечьи? Йолай поспешил прочь, оглядываясь. Легенды о разбойниках и диких зверях в этих горах были не пустым звуком. Он достал из котомки небольшой, но крепкий нож – подарок отца на совершеннолетие. Слабое но утешение.
Ближе к вечеру он вышел к горному лугу, где паслось небольшое стадо коз. Рядом, прислонившись к скале, дремал старый пастух. Его лицо было изборождено глубокими морщинами, как русла высохших рек, руки – узловатыми и темными от солнца. Одежда поношена до дыр. Увидев Йолая, он не испугался, лишь прищурил единственный зрячий глаз (второй был затянут бельмом).
– Куда путь держишь, парень? – голос у пастуха был хриплым, как скрип несмазанной повозки. – Не к Чертогам ли?
Йолай кивнул, подойдя ближе. Усталость давила, а вид человека, хоть и незнакомого, был облегчением. – Да. Ищу… помощи. Для друга.
Пастух фыркнул, плюнул в траву.
– Помощи? От них? – Он ткнул костлявым пальцем в сторону высоких пиков, уже окрашенных закатом в багряные и золотые тона. – Помощи не жди. Беды – вот что они сеют. Или безразличие. Хуже того.
– Вы… видели их? – спросил Йолай, присаживаясь на камень напротив. Сердце заколотилось.
Старик покачал головой.
– Видеть? Нет. Но чувствую. Все тут чувствуют. Земля дрожит под ними. Воздух звенит, как натянутая струна. Птицы не поют близко к тем скалам. – Он помолчал, его единственный глаз стал мутным, устремленным в прошлое. – Мой внук… пастушком был, как я. Любопытный. Забрался высоко, туда, где сосны кончаются и голый камень начинается. Говорил, видел вход. Как огромные врата из черного камня, холодного, как лед смерти. И слышал… голоса. Нечеловеческие. И свет видел – не от солнца и не от огня. Синий, режущий глаз. Вернулся белый как мел, трясется. Через луну помер. Говорил, что тень на него упала… холодная тень с неба. – Пастух замолчал, его руки сжали посох так, что костяшки побелели. – Не ходи туда, парень. Обратись. Пока не поздно. Духи гор злы. А те… кто наверху… они не для нас.
Йолай слушал, и леденящий страх сковывал его сильнее горного холода. Но образ Геракла в темнице, его пустой, потерянный взгляд, был сильнее.
– Я должен, – тихо сказал он. – Друг… он как брат.
Пастух долго смотрел на него своим мутным глазом, словно пытаясь разглядеть что–то в его душе. Потом вздохнул, кряхтя, поднялся.
– Ну, коли должен… Иди по этой тропе, – он указал посохом на едва видную щель между скал. – Два перевала. Потом ущелье Мертвого Ветра. Там воздух плохой, дышится тяжело. Не останавливайся. Пройдешь ущелье – увидишь Стену. А за Стеной… их Чертоги. – Он отвернулся, делая прощальный жест рукой, словно отгоняя не только Йолая, но и саму память. – Ищи воду у подножия Стены. Там родник есть, чистый. Больше ничего чистого там нет. Ступай. И да хранят тебя духи предков. Хотя бы они…
Йолай поблагодарил и пошел, указанной тропой. Предупреждения пастуха висели над ним черной тучей. "Вход… черный камень… нечеловеческие голоса… синий свет… холодная тень…" Каждое слово рисовало в воображении картины все более жуткие. Он пытался гнать их прочь, думать о Геракле, о долге. Но страх был упрям. Он шел, и каждый шорох за спиной заставлял оборачиваться, каждый крик невидимой птицы – вздрагивать. Тень от высокой скалы легла на тропу, и в этой прохладе Йолаю почудилось, что за ним следят.
Он миновал первый перевал. Вид оттуда был захватывающим и пугающим одновременно. Бескрайнее море горных хребтов, уходящих в сизую дымку, острые пики, сверкающие вечными снегами. И полное безмолвие. Величие, граничащее с одиночеством и забвением. Йолай почувствовал себя песчинкой, затерянной среди этих каменных гигантов. Какая дерзость – идти сюда, к самим богам! Кто он такой? Сын гончара с вощеной табличкой в котомке.
Спуск с перевала был крутым и опасным. Ноги подкашивались от усталости. Он поскользнулся на мелких камнях, упал, расцарапав ладонь и колено. Боль была острой, но отрезвляющей. Он встал, отряхнулся, перевязал ладонь лоскутом от туники. "Для Геракла", – прошептал он себе, как мантру. "Для друга".
Второй перевал встретил его холодным ветром, вывороченными с корнем деревьями и остатками какого– то древнего, разрушенного строения – то ли алтаря, то ли сторожевой башни. Камни были почерневшими, будто опаленными гигантским огнем. Йолаю вспомнились легенды о битвах титанов и богов. Была ли это их работа? Он поспешил мимо, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Гул под ногами стал ощутимее. Казалось, сама земля дышит невидимым чудовищем.
И вот он вступил в Ущелье Мертвого Ветра. Название оказалось пророческим. Воздух здесь был тяжелым, спертым, с едва уловимым металлическим привкусом, от которого першило в горле. Дышать было действительно трудно, словно грудь сдавили тисками. Ветра не было, но стоял странный, низкий вой, исходивший будто из самих скал. Они смыкались здесь так высоко и так тесно, что на дно ущелья почти не попадал дневной свет. Царил мрак и холод, неестественный для летнего дня. Растительность исчезла, лишь кое– где торчали чахлые лишайники цвета запекшейся крови. Под ногами хрустел мелкий, похожий на пепел щебень. Йолай шел, прижимаясь к стене, ощущая себя букашкой на дне гигантской каменной могилы. Каждое эхо его шагов возвращалось многократным шепотом, словно невидимые существа обсуждали его. Он вспомнил слова пастуха о плохом воздухе. Было ли это просто разреженностью? Или чем– то… иным? Ядом? Он не знал, но чувствовал опасность всем нутром.
Он шел быстрее, почти бежал, задыхаясь, спотыкаясь о камни. Страх гнал его вперед. Остановиться здесь значило задохнуться, сойти с ума или стать добычей того, что создавало этот жуткий вой. Ему казалось, что черные стены ущелья сдвигаются, хотят раздавить его. Только свет впереди, узкая полоска дня в конце этого каменного тоннеля, давал силы двигаться.
Он вывалился из ущелья, как пробка, падая на колени и жадно глотая чистый, холодный горный воздух. Сердце колотилось, как барабан, в глазах стояли слезы от напряжения и облегчения. Он оглянулся. Ущелье Мертвого Ветра зияло за его спиной черным провалом, источником того жуткого воя. Казалось невероятным, что он прошел через это.
А потом он поднял голову и замер.
Перед ним, перегораживая весь горизонт, вздымалась Стена. Не просто крутой склон, а именно Стена. Вертикальная, почти гладкая, циклопическая громада темно–серого камня, уходящая ввысь на сотни, а то и тысячи локтей. Она была неестественно правильной, слишком монолитной, чтобы быть творением природы. Словно гигантский топор отсек часть горы, оставив этот устрашающий утес. Солнце, уже низкое, окрашивало ее верхушку в кроваво– красный цвет, в то время как основание тонуло в синих сумерках. Исходившее от нее ощущение было не просто величием, а подавляющей, холодной, абсолютно чуждой мощью. Чем– то созданным, а не рожденным.
Йолай стоял, забыв об усталости, о страхе в ущелье, о боли в ногах. Его разум отказывался постичь масштаб. Это и было подножие Олимпа? Преддверие Чертогов? Сердце бешено колотилось уже не от страха, а от потрясения. Он вспомнил родник. Огляделся и увидел его – небольшой источник, бьющий прямо из скалы у самого основания Стены. Вода была ледяной и невероятно чистой. Он напился, умылся, наполнил бурдюк. Вода стекала по Стене тонкими ручейками, словно слезы каменного исполина.
Сумерки сгущались быстро. Разводить костер у подножия этого гиганта Йолаю казалось кощунством. Он нашел небольшой выступ скалы неподалеку от родника, съел последнюю лепешку, укутался в плащ. Холод пробирал до костей. Гул, теперь явно идущий из глубины Стены, стал громче, ощутимее. Вибрация передавалась камням, на которых он сидел. Тук– тук– тук… как удары гигантского сердца. Или работа гигантского кузнеца где– то в недрах.
Он достал табличку и стилус. Руки дрожали от холода и волнения. Что писать? О страхе? О величии Стены? О гуле? Он начал выводить знаки, стараясь быть точным, объективным, как учил его отец вести учет кувшинов и амфор:
"День восхождения. Прошел ущелье, именуемое местными Мертвым Ветром. Воздух тяжел, дышится трудно, воет в ушах. Вышел к Стене несравненной высоты и прямоты. Камень темный, гладкий. Из–под Стены бьет родник чистейшей воды. Чувствую дрожь земли. Слышу гул из глубин, как стук великана под горой. Завтра… попытаюсь найти путь вверх или… вход. Ищу помощи для Геракла. Боги, если вы есть… услышьте."
Он положил табличку в котомку, прижал ее к груди. Над головой зажглись первые, невероятно яркие звезды. Такого неба он никогда не видел в долине. Оно было черным бархатом, усыпанным алмазами. Но даже его красота не могла затмить мрачную громаду Стены, нависавшую над ним, поглощавшую звездный свет. Гул под землей не прекращался. Тук– тук– тук… Нерегулярный, живой. Пугающе разумный.
Йолай прижался спиной к холодной скале, глотая комок в горле. Тревога за Геракла переплелась с леденящим благоговением перед непостижимым, что ждало его завтра. Любопытство гнало вперед, страх шептал бежать. Он закрыл глаза, пытаясь представить лицо друга.
– Я здесь, Геракл, – прошептал он в темноту, навстречу гулу каменного сердца Олимпа. – Я пришел. – И в ответ лишь беззвездная тьма за Стеной и мерный, неумолимый стук в глубине мира.


Если вам понравилось, пожалуйста, поделитесь с друзьями.))


Глава 4: Стальные Врата

Предрассветный холод впивался в кости острее горного льда. Йолай лежал, свернувшись под плащом у подножия исполинской Стены, но не спал. Гул, идущий из глубин, пронизывал камень и тело, вибрируя в зубах, настойчивый и необъяснимый. Тук… тук– тук… Как удары гигантского молота по наковальне мира. Он провел ночь в странном промежутке между изнеможением и леденящим страхом, слушая этот ритм и глядя в черное небо, где звезды казались холодными, равнодушными осколками льда. Стена нависала над ним не просто преградой, а воплощением чужой, непостижимой воли. Чертоги богов. Или логово чего–то иного?
С первыми, бледными проблесками зари он встал, скованными от холода движениями собрал свои скудные пожитки. Тело ныло, но тревога за Геракла гнала вперед сильнее усталости. Он подошел к роднику, бьющему из– под самой Стены. Вода была чистой, ледяной, почти безвкусной, словно дистиллированной самой горой. Умывшись, он почувствовал прилив сил, хрупкий, но реальный. Нужно найти Врата.
Он начал медленно двигаться вдоль основания Стены, гладя ладонью шершавую, но неестественно ровную поверхность темно– серого камня. Камень был холодным, как могильная плита в зимнее утро, и не имел ни трещин, ни выступов, за которые можно было бы ухватиться. Взобраться здесь было невозможно. Старик говорил о Вратах. Йолай шел, вглядываясь в каждый поворот, каждую тень. Солнце поднялось выше, осветив Стену, но не согрев ее. Она поглощала свет, оставаясь мрачной и отчужденной.
Через несколько сотен шагов тропинка, по которой он шел, уперлась в скальный выступ. Стена продолжалась, огибая его. Йолай обошел выступ и замер.
Перед ним открывалось обширное каменное плато, усыпанное гигантскими, угловатыми обломками – словно осколки горы, отброшенные чудовищным ударом. И в самой Стене, в ее безжалостной плоскости, зиял провал. Не естественная пещера, а нечто иное.
Врата. Они были огромные, выше самого высокого дуба в долине Тиринфа, и вдвое шире городских ворот. Сделаны не из дерева или камня, а из материала, который Йолай никогда не видел: темного, как ночное небо без звезд, отполированного до зеркального блеска, но при этом мертвенно– тусклого. Холод исходил от них волнами, ощутимый даже на расстоянии. Они были идеально гладкими, без петель, засовов или украшений. Просто два колоссальных, прямоугольных листа этого черного, немыслимого материала, сомкнутых в центре. И над ними, врезанный в саму скалу Стены, высился символ – три переплетенные молнии. Знак Зевса. Здесь было место.
Йолай стоял, словно пригвожденный. Его сердце бешено колотилось, глотая ледяной воздух. Предупреждения пастуха, слухи, его собственные страхи – все померкло перед реальностью этих Врат. Они были нечеловеческими. А чуждость места была осязаемой, давящей.
Он сделал шаг вперед, затем еще один, медленно пересекая плато, усеянное гигантскими осколками. Камни под ногами хрустели с неестественной громкостью в гнетущей тишине. Он чувствовал себя мухой, ползущей к пасти каменного льва. Гул здесь был громче, насыщеннее. К тук– тук– тук… добавилось едва уловимое высокое вииии…, словно комариный писк, но исходящий отовсюду. И запах. Резкий, чистый, как воздух после грозы, но без радости. Он щипал ноздри.
Наконец, он остановился в десяти шагах от Врат. Их масштаб подавлял. Своим отражением в полированной поверхности он видел себя крошечным, искаженным, жалким существом на фоне каменного хаоса плато и бескрайнего неба. Страх сдавил горло. Что делать? Кричать? Стучать? Молиться? Кто услышит за этими Вратами? И что услышит?
Он вспомнил Геракла. Его пустые глаза в темнице. Его тихий голос: "Я не помню, Йолай. Я не помню…" Вспомнил его силу, сокрушившую быка. Его смех у реки. Его отчаяние сейчас. Эта картина, яркая и мучительная, пробила лед страха. Он не пришел сюда для себя.
Йолай опустился на колени на холодный камень. Пыль и мелкие осколки впились в кожу через тонкую ткань туники, но он не обратил внимания. Он склонил голову, не перед символом молний, а перед непостижимой силой, что могла помочь – или погубить. Он собрал все свое мужество, всю любовь к другу и всю отчаянную надежду в тихий, но четкий голос, обращенный к черному, немому металлу Врат:
– О Зевс! – начал он, и его голос, непривычный к громким словам, дрогнул, но не сорвался. – Отец Громовержец! Я… я Йолай, сын гончара из Тиринфа. Я пришел не ради себя. Я пришел ради твоего сына. Ради Геракла.
Он сделал паузу, глотая комок в горле. Тишина вокруг была абсолютной, лишь гул и высокий писк нарушали ее, делая еще более зловещей.
– Его оклеветали! – продолжил он, сильнее. – Его обвиняют в ужасном преступлении, в котором он не виновен. Вернее… – Йолай сжал кулаки. – Он страдает. Он сломлен. Темнота окутала его разум, и он не может вырваться. Его держат в цепях, как зверя! Он… твой сын! – Последние слова прозвучали почти как обвинение. – И если ты действительно отец… если ты действительно бог… помоги ему! Укажи ему путь! Дай ему шанс искупить то, что случилось, если искупление возможно! Не оставляй его в этой тьме! Он силен телом, но душа его истекает кровью! Умоляю тебя! Помоги сыну!
Слова, вырвавшиеся из самой глубины сердца, повисли в ледяном воздухе. Йолай замер, опустив голову, ожидая… Чего? Грома? Появления сияющего бога? Распахивания Врат? Тишина. Только гул и писк. Холод камня проникал сквозь колени в кости. Прошла минута. Две. Ничего. Лишь собственное отражение в черном металле смотрело на него с немым укором.
Отчаяние, черное и тяжелое, стало заполнять его. Он был дураком. Поверил сказкам. Пришел к черной скале вымаливать милость у камня и пустоты. Геракл погибнет в темнице, а он… он умрет здесь, от холода и стыда, или сгинет в этих горах. Слезы жгли глаза, но он сжал зубы, не давая им пролиться. Он поднял голову, готовый встать, повернуться и уйти. Прочь от этого места безумия.
И тогда оно случилось.
Не гром. Не распахнувшиеся Врата. Голос.
Он возник не снаружи и не изнутри Врат. Он возник внутри его черепа. Глубокий, резонирующий, насыщенный нечеловеческой мощью и властью, он заполнил все сознание, заглушив гул, писк, даже его собственные мысли.
– Я ЗНАЮ.
Два слова. Простые. Без эмоций. Без гнева, без милосердия. Констатация абсолютного знания. Йолаю показалось, что его череп вот– вот треснет от давления этого звука– мысли. Он вскрикнул, схватившись за голову, но звук его крика был поглощен вселенской тишиной, наступившей после голоса.
– ИДИ. Я ПОЗАБОЧУСЬ О НЕМ.
Тон был не приказом, а непреложным фактом. Как закон природы. Солнце встает. Дождь идет. Я позабочусь. И в этом отсутствии сомнения, в этой холодной уверенности, была бездна, пугающая больше любого гнева.
Голос умолк так же внезапно, как возник. Физическое давление исчезло. Но в ушах Йолая стоял звон, а в душе – ледяная пустота. Он сидел на коленях, дрожа всем телом, уставившись на черные Врата. Ничто не изменилось. Ни звука, ни движения. Только гул и писк вернулись, теперь казавшиеся жалким фоном после того вселенского голоса.
"Позабочусь". Что это значило? Спасет? Накажет? Голос не обещал справедливости. Он обещал заботу. Как хозяин заботится об инструменте. Йолай почувствовал, как по спине пробежали мурашки, не от холода. Он получил ответ. Но вместо облегчения его охватил новый, более глубокий страх. Он только что говорил с силой, которая не была богом в человеческом понимании. Силой, которая видела Геракла не как страдающего сына, а как… объект заботы. Объект, который нужен.
Он медленно, с трудом поднялся. Ноги подкашивались. Он посмотрел на Врата в последний раз. Черный, холодный, бездушный металл. Логово титана. Или тюрьмы для титанов? Мысль мелькнула неожиданно. Он вспомнил слова дедов о падении огненной звезды, о дрожи земли.
Стена, Врата, голос в голове – все это было частью чего– то чудовищно большого и чуждого. И Геракл теперь был втянут в эту механику. "Я позабочусь". Слова звучали в ушах, как приговор.
Йолай повернулся и пошел прочь. Не бегом, как из Ущелья Мертвого Ветра, а медленно, шатаясь, как человек, получивший неожиданный удар. Он не оглядывался. Ему не нужно было видеть Врата, чтобы чувствовать их холодное присутствие за спиной. Он выполнил миссию. Он нашел богов. Или они нашли его. Он добился обещания помощи для Геракла. И теперь он боялся этой помощи больше, чем бездействия богов.
Путь вниз казался бесконечным. Солнце светило, горы сияли в утреннем свете, но краски мира для Йолая померкли. Он шел автоматически, спотыкаясь о камни, не чувствуя усталости ног, только ледяное онемение внутри. В ушах все еще стоял звон, смешиваясь с навязчивым гулом и писком, который он теперь уносил с собой, как заразу. "Тук– тук– тук… вииии…" Ритм чужого сердца под горой. Сердца Олимпа.
Он думал о Геракле. Его друг будет освобожден? Получит шанс? Но какой ценой? Какая "забота" ждет его от существа, чей голос звучал как скрежет стали о камень? Йолай вспомнил отражение в черных Вратах – крошечное, искаженное. Так ли видел его Зевс? Так ли он видел Геракла? Песчинками в своей непостижимой игре?
Он почти не заметил, как вышел к знакомому горному лугу. Коз было меньше, они паслись поодаль, настороженно повернув головы в его сторону. Старик сидел на том же камне, у скалы, но не дремал. Его единственный зрячий глаз, мутный и пронзительный одновременно, был прикован к Йолаю. Он следил за его приближением, не двигаясь, словно каменный идол гор.
– Вернулся, – произнес пастух, когда Йолай подошел ближе. Его голос был еще более хриплым, чем вчера.
Йолай остановился, не в силах произнести ни звука. Он лишь кивнул, опустив глаза. Казалось, если он откроет рот, из него вырвется нечеловеческий визг, что все еще звенел в его черепе, или те два леденящих душу слова: "Я знаю".
– Лицо у тебя, парень, – продолжал старик, не отрывая взгляда, – как у моего внука, когда он вернулся. Белое. Глаза пустые, смотрят куда–то внутрь или далеко–далеко. Как будто душу там оставил. У Врат был?
Йолай снова кивнул, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль была реальной, земной, она немного вернула его в настоящее.
– Встретил кого-нибудь из них? – спросил пастух, и в его голосе впервые прозвучало нечто, похожее на… жалость? Или предчувствие беды, которая уже свершилась.
– Встретил, – прошептал Йолай, наконец найдя голос. Он звучал чужим, сдавленным. – Говорил. Не я. Он. Голос… в голове. – Он ткнул пальцем в висок. – Как… как удар медного таза. Говорил, знает. Говорил… позаботится.
Старик долго молчал. Его лицо, изрезанное морщинами, стало похоже на старую карту местности, где все тропы ведут к пропасти. Он медленно покачал головой, и это движение было исполнено такой безысходной мудрости, что Йолаю стало еще холоднее.
– Позаботится, – повторил пастух, и слово это прозвучало как приговор. – Их забота… она не наша. Не как у матери о дитяти. Не как у друга о друге. – Он плюнул на камень, и слюна тут же впиталась в пыль. – Их забота – это как дождь для поля. Нужно поле – дождь польет. Мешает поле – градом выбьет. Понял? Для них мы… травинки. Твой друг… он сильная травинка. Сильная – значит, полезная. Или опасная. Вот и вся забота. – Он посмотрел куда–то поверх голов Йолая, в сторону высоких пиков, где скрывалась Стена. – Там, за Черными Вратами… там не боги, парень. Там Сила. Древняя. Холодная. Как лед в сердце горы. Она пришла… давно. С неба упала, говорят деды. Или из–под земли вылезла. Неважно. Она здесь. И она правит.
Йолай слушал, и ледяные щупальца страха сжимали его сердце все туже. Слова старика ложились на душу тяжелыми, неопровержимыми камнями, резонируя с холодной безличностью того Голоса. Он вспомнил отражение в Вратах – крошечное, искаженное. Так Сила видела его. Так она видела Геракла. Инструмент. Полезный объект. Не сына. Не страдающего человека.
– Что… что будет? – едва слышно спросил он.
Старик пожал узловатыми плечами.
– Кто знает? Может, поставят твоего друга против горного дракона, что гоняет наши стада. Может, заставят горы двигать. Может… – он замолчал, его единственный глаз стал мутным, – …заставят делать то, что сломает его окончательно. Чтобы сильная травинка не смогла вырасти в дерево, способное бросить тень на их Чертоги. Их забота – это приручение. Или уничтожение. Третьего не дано. – Он тяжело поднялся, опираясь на посох. – Ступай, парень. Обратись. К другу своему иди. Будь рядом. Ты – его память теперь. Его… человечность. Может, это единственное, что удержит его от того, чтобы стать просто… орудием. Топором в руках Холодной Силы. – Старик отвернулся, делая прощальный жест рукой. – Прощай. И да минуют тебя и твоего друга горные духи. Хотя бы они…
Йолай стоял, пока старик, понурившись, не спеша направился к своим козам, сливаясь с пейзажем, как еще один древний, изъеденный временем камень. Его слова висели в воздухе тяжелее горных туман. "Приручение или уничтожение". "Топор в руках Холодной Силы". "Его человечность".
Он посмотрел на свою котомку, где лежали вощеные таблички. Хроника. Его долг. Он достал стилус и последнюю табличку. Руки дрожали меньше. Теперь дрожала душа. Он начал писать, не о Вратах или Голосе, а о старике. О его словах. О ледяной "заботе" Силы. О судьбе травинки перед бурей. Он писал скупые, точные фразы, как отчет о надвигающейся катастрофе. "Пастух у Луга Гула. Говорит, Сила за Вратами – не боги. Холодная. Древняя. Пришла с неба или из–под земли. Геракл – инструмент. Забота Силы – наточить инструмент. Для дела Силы. Приручить или сломать. Я – его память. Его человечность. Последний якорь. Идти к нему. Молчать."
Он спрятал табличку, как спрятал бы свидетельство преступления. Надежда на спасение Геракла превратилась в ужас перед формой этого спасения. Он повернулся спиной к горам, к невидимой Стене, к Черным Вратам, откуда исходила эта нечеловеческая "забота". Путь вниз, в долину, к Тиринфу, к темнице, теперь казался не возвращением, а прыжком в пропасть. Но прыжком необходимым. Он должен быть рядом. Он должен быть якорем. Последней нитью, связывающей Геракла с миром людей, с памятью о Мегаре, о мальчиках, о смехе у реки, о том, что значит быть человеком, а не отточенным топором в руках Холодной Силы с Олимпа.
Он зашагал вниз, подгоняемый уже не тревогой, а отчаянной решимостью. Гул и писк в ушах (тук-тук-тук... вииии...) теперь звучали как марш механизма, неумолимо запущенного где–то в каменных недрах. Машина "заботы" пришла в движение. И Йолай, сын гончара, с вощеной табличкой в котомке, шел навстречу ее первому, страшному удару.




Глава 5: Громовержец

Тьма темницы Тиринфа сменилась другим видом плена – неестественным, пульсирующим полумраком. Геракл очнулся не сразу. Сознание возвращалось обрывками: холодная плита под спиной, тихий, ровный гул, проникающий в самые кости, острый, чистый запах, как после грозы, но с металлическим привкусом. Он лежал на спине, тело тяжелое, ватное, но удивительно… целое. Ни боли от ран, нанесенных стражей, ни ломоты от ударов. Только пустота. Глубокая, всепоглощающая пустота там, где раньше жили Мегара, Териклос, Креонт, Глей.
Он открыл глаза. Потолок над ним излучал мягкий, рассеянный белый свет, словно само каменное небо. Стены – гладкий, серебристо–серый металл, без стыков, без украшений. По ним тянулись пучки толстых, разноцветных трубок и кабелей, скрытых под прозрачным покрытием, словно жилы какого– то колоссального существа. Воздух был прохладным, сухим, пахнущим чем– то стерильным. Гул – низкое, мощное биение – вибрировал в груди, в зубах, в кончиках пальцев. Это был не звук, а ощущение. Чужое. Враждебное.
Где я? Мысль была тупой, лишенной страха. Страх требовал энергии, а ее не было. Только тяжесть вины, осевшая свинцом в желудке.
Дверь, сливавшаяся со стеной, растворилась бесшумно. Вошел человек. Не царский стражник, не палач. Он был одет в просторную светлую тунику из незнакомой, гладкой ткани. Лицо – умное, с резкими чертами, обрамленное короткой аккуратной бородкой пепельного цвета. Но главное – глаза. Цвета теплого янтаря. Они смотрели на Геракла с вниманием, усталой мудростью и… отсутствием того священного ужаса или отвращения, к которым он привык в глазах людей.
– Проснулся, наконец, – голос был спокойным, профессиональным, без ноток осуждения или лести. – Добро пожаловать на «Олимп», сын Алкмены. Я Асклепий. Отвечаю за то, чтобы ты не отправился к Аиду раньше времени. Хотя, судя по тому, что пришлось исправлять, ты очень старался туда попасть.
Геракл попытался сесть. Мышцы ответили вяло, но послушно. Он ощупал грудь, ребра – ни боли, ни даже дискомфорта. Только странная легкость в местах, где должны были быть синяки и переломы.
– Как…? – хрипло выдавил он.
– Амброзия, – Асклепий подошел к небольшой консоли у стены, прикоснулся к мерцающему прямоугольнику. Из ниши выдвинулся поднос с прозрачным кубком, наполненным густой жидкостью цвета жидкого солнца. Она переливалась и искрилась изнутри, словно в ней плавали крошечные звезды. – Наш нектар жизни, если угодно. Ускоряет заживление, снимает боль, возвращает силы. Пей. Осталось долечить пару ссадин и восстановить твои… впечатляющие энергозапасы.
Геракл взял кубок. Жидкость была теплой на ощупь. Он сделал глоток. Сладковато– терпкий вкус, с едва уловимым металлическим привкусом, разлился по рту. Тепло пошло из горла в желудок, а затем – волной по всему телу. Словно замерзшие члены отогревали у костра. Сила действительно приливала, ясность мысли возвращалась. Но вместе с ней – и воспоминания. Ярче, четче, невыносимее.
Мегара. Ее лицо, искаженное ужасом. «Геракл? Что с тобой? Остановись!» Крик Териклоса, старшего. Глей, младший, плачущий в колыбели. Его собственные руки, поднятые не для защиты, а для… Геракл сглотнул ком, давясь амброзией. Тепло стало обжигающим. Ясность ума обнажала рану души, делая каждую деталь кошмара режуще острой.
– Она лечит плоть, – тихо сказал Асклепий, наблюдая за его лицом. – Убирает шрамы с кожи. Но не с души, сын Алкмены. Она дает ясность, а не забвение. Иногда это… тяжелый дар.
Геракл опустошил кубок. Сила била в жилах, но она была чужой, навязанной. Как и эта ясность, заставлявшая снова и снова переживать тот ужас. Он встал, ощущая невесомость в мышцах, но тяжесть в сердце.
– Зачем? Зачем вы меня спасли? Чтобы казнить? Чтобы показать народу?
Асклепий покачал головой.
– На «Олимпе» свои законы. И свои задачи. Ты здесь, потому что тебя потребовал Он. Твой отец. Врач произнес это без особого пиетета, скорее как констатацию факта. – Он ждет. Но сначала – закончи лечение. Если сможешь ходить – пройдись. Коридоры бесконечны, но заблудиться сложно. Стены… подскажут. – Он кивнул в сторону двери, которая снова бесшумно растворилась. – Я скоро вернусь.
Геракл вышел в коридор. Он был похож на лабиринт из того же серебристо– серого или черного металла, освещенный тем же безжалостно ровным светом. Воздух вибрировал от всепроникающего гула. Мимо него проходили люди в серых или темных одеждах. Они двигались целеустремленно, сосредоточенно, их лица были каменными масками, глаза смотрели сквозь него или вдаль. Ни любопытства, ни страха, ни сочувствия. Как тени. Как хорошо отлаженные части огромной, бездушной машины. Чувство одиночества, уже знакомое Гераклу, сжалось здесь в тугой, ледяной комок. Он был чужим среди людей. Здесь он был чужим среди… чего– то иного.
Он шел без цели, повинуясь лишь потребности двигаться, чтобы заглушить гул в ушах и крики в памяти. Коридоры разветвлялись, вели в огромные залы, где стояли замершие гигантские механизмы – возможно, двигатели или генераторы, чье назначение было непостижимо. Он видел прозрачные трубы, по которым неслись сгустки искрящегося тумана – энергия или что– то еще. Все было огромным, гладким, пугающе совершенным и абсолютно чуждым. Это не было царством богов из легенд. Это была цитадель стали и энергии. Тюрьма и крепость одновременно.
И вдруг, в этом царстве металла и гула, он услышал другой звук. Приглушенный. Живой. Стенание. Отчаянный удар копытом о металл. Звук страдания, которое он знал слишком хорошо.
Геракл свернул за угол и замер. В боковом отсеке, за толстыми прозрачными стенами, похожими на лёд, но явно не из льда, находилась клетка. И в ней – существо неземной красоты и такой же неземной тоски. Конь. Но не просто конь. Могучий, с шелковистой шерстью белого цвета, и огромные, сильные крылья. Одно крыло было залито запекшейся темнотой – старая, плохо зажившая рана. Конь бился о стенки клетки, его большие, темные глаза были полны безумия отчаяния, страха и ярости. Он издавал тот самый звук – хриплое, горловое стенание существа, загнанного в угол, лишенного самого главного – неба.
Геракл прижал ладонь к холодной прозрачной стене. Сердце его, казалось, замерло, а потом забилось с новой силой. Не яростью. Не виной. Сочувствием. Глубоким, животным, узнаванием. Он видел в глазах этого крылатого пленника то же, что горело в его собственных – боль потери, ярость от бессилия, ужас перед клеткой, пусть и золотой. Пегас. Имя пришло само, как отголосок древних сказок няни, но здесь, в этом металлическом аду, оно обрело жуткую реальность.
– Не трогай его, – плоский, лишенный эмоций голос прозвучал за спиной. Геракл резко обернулся. Темный страж – Лик. – Опасный и неприрученный.
– Он страдает, – глухо сказал Геракл, не отрывая взгляда от коня. Пегас затих, уловив движение, его умные глаза смерили нового человека – огромного, с лицом, изборожденным невидимыми шрамами души, но без угрозы в позе.
– Страдание – часть процесса, – ответил Лик. Его лицо под шлемом казалось высеченным из камня. – Или наказания. Твой отец ждет в командном центре. Идем. – Он повернулся, ожидая.
Геракл заставил себя оторваться от клетки. Он последовал за стражем, но образ искалеченных крыльев и полных муки глаз жгли его изнутри сильнее, чем воспоминания. В этом холодном, бездушном месте страдало что– то живое, прекрасное и дикое.
Командный центр поразил его масштабом и холодом. Полукруглая стена была сплошным мерцающим полотном – на нем горели карты, схемы, непонятные знаки и линии, меняющиеся, как узоры в калейдоскопе. В центре зала, спиной к ним, стояла фигура. Высокая, широкая в плечах, с телом, выкованным из стали и жил. Обтянутые темно– серыми доспехами с золотистыми вставками на груди и плечах, они не скрывали, а подчеркивали мощь. Когда он обернулся, Геракл увидел лицо – властное, с резкими чертами, высоким лбом и пронзительными глазами цвета грозового неба. Лицо обрамляла короткая, аккуратная черная борода и такие же черные, чуть тронутые сединой у висков волосы. Никакого сияния. Никакого нимба. Только абсолютная, подавляющая уверенность и сила, исходящая от каждого движения. На его левом запястье сиял браслет – не золотая безделушка царя, а массивное, сложное устройство из темного металла, с врезанными в него кристаллами, мерцавшими изнутри холодным синим светом. В центре браслета горел символ – три переплетенные молнии.
Зевс. Отец. Громовержец. Он не был похож на отца. Он был похож на капитанский мостик боевого корабля, воплощенный в человеке.
– Сын Алкмены, – голос был низким, вибрирующим, как гул самого корабля, заполняющим все пространство. В нем не было тепла. Не было радости от встречи. Только оценка. Взгляд Зевса скользнул по Гераклу, от макушки до пят. – Рад видеть тебя на ногах. Амброзия оправдала себя. Ты понадобишься нам целым.
Геракл стоял, чувствуя себя букашкой под взглядом орла. Все, что он хотел крикнуть – вопросы, обвинения, мольбы – застряло комом в горле. Он нужен самому Зевсу.
– Где я? – сумел выдавить он.
– На «Олимпе, – ответил Зевс, сделав шаг вперед. Его тень накрыла Геракла. – Наш дом. Наша крепость. И наша… тюрьма. – Он махнул рукой в сторону мерцающих экранов. На одном из них возникло изображение – гигантский корабль, врезавшийся в самую высокую гору региона. Форма – приплюснутая капля. Материал – черный, поглощающий свет. – Мы пришли с далекой звезды. С планеты, что зовется Титанида.
Зевс рассказал все сыну.
Изображение сменилось. Чудовища. Какая– та многоглавая тварь, изрыгающая яд. Гарпии. Циклопы. Существа из кошмаров, которые терроризировали Элладу.
– Наши пленники. Наши эксперименты. Наши ошибки. Или оружие, вышедшее из– под контроля. Они сбежали при падении и адаптировались здесь.
Зевс снова посмотрел на Геракла. Его взгляд был тяжелым.
– Сын мой, моя кровь в твоих жилах. Ты – полукровка. Мощь Титаниды течет в тебе. Она сломала тебя, когда твой человеческий разум не выдержал ее напора. Но теперь… теперь она может стать орудием.
Геракл почувствовал, как земля уходит из– под ног. Не от слабости – от ошеломления. Боги – пришельцы. Чудовища – пленники с корабля. Его сила – кровь этого… этого властелина стали и энергии.
– Орудием? – переспросил он, голос предательски дрогнул.
– Искупления, – поправил Зевс. Его голос звучал как приговор. – Для тебя. И для безопасности этого мира. Ты будешь тем мечом, что уничтожит чудовищ, выпущенных по нашей вине. Ты вернешь их в небытие или в клетки «Олимпа». Это твой путь. Твоя судьба.
– Гефест, – кивнул Зевс, не удостаивая его взглядом. – Привел в порядок старый образец?
Хромой бог (Геракл вспомнил имя – бог– кузнец) подошел, его механическая нога постукивала по металлическому полу. Он бросил на Геракла быстрый, оценивающий взгляд, в котором не было ни страха, ни почтения, лишь профессиональный интерес.
– С трудом, владыка. Древний мусор. Батареи почти мертвы, стабилизатор сгорел. Но базовые функции должны работать. Сила. Щит. Сенсоры. Регенерация – слабая. И видеть скрытое. – Он протянул Зевсу предмет. Это был браслет. Похожий, но меньше, проще. Темный металл был покрыт царапинами, а один из кристаллов в оправе был треснут.
Зевс взял его, взвесил на ладони.
– Достаточно для начала. – Он повернулся к Гераклу. – Протяни руку.
Геракл колебался. Этот кусок металла... он казался живым, опасным. Частью этого холодного, чуждого мира. Но в глазах Зевса была непреклонность. Геракл медленно поднял правую руку. Зевс приложил браслет к его запястью. Металл был ледяным. Раздался тихий щелчок, и браслет сомкнулся, плотно обхватив руку. Он был тяжелее, чем казалось.
Сначала ничего. Затем – легкое жжение в месте контакта. Потом – волна. Теплая, живая, невероятно мощная волна энергии, хлынувшая из браслета в его тело, в каждую мышцу, каждую клетку. Геракл вздрогнул, едва сдержав стон. Он всегда был сильным. От рождения. Но это... это было как если бы реку влили в ручей. Он почувствовал, как мышцы наливаются сталью, как кости становятся крепче стали. Мир вокруг будто замедлился, стал четче, яснее. Он увидел мельчайшие царапины на металлическом полу, услышал тиканье какого– то механизма за стеной, до которого раньше не мог дотянуться слух. И почувствовал... присутствие. Невидимое. Как легкую рябь в воздухе за спиной Гефеста. Скрытого охранника? Технологии? Магии? В этом месте граница стиралась.
– Сила, – произнес Зевс, наблюдая за его реакцией. – Усиленная в десять раз. Щит, невидимый, но крепкий. Глаза, видящие невидимое. И немного... живительной влаги для ран. Но помни: заряд ограничен. Десять минут работы на полной мощи. Потом – перезарядка. Пятнадцать секунд темноты. Пустоты. Уязвимости. Смертельной уязвимости. Не забывай об этом. Никогда.
Гефест хмыкнул, скрестив руки на груди.
– И не рассчитывай, что он будет лечить отрубленную голову или выжженное сердце. Только царапины да синяки. И он не вечен. Древний. Сломанный. – В его голосе звучало что– то вроде предупреждения. Или сочувствия?
Зевс проигнорировал его.
– Ты будешь выполнять приказы царя Эврисфея в Тиринфе. Через него я буду направлять тебя. Твоей целю будут – чудовища, терроризирующие окрестности. Твоя сила... и этот дар... должны покончить с ними. – Он указал на браслет. – Искупление начинается с первого шага, сын мой. С первого подвига.
Геракла охватила буря чувств. Мощь, пульсирующая в его жилах, была опьяняющей. Она обещала контроль, возможность что– то изменить, сокрушить врагов. Но цена? Пятнадцать секунд смерти каждые десять минут? И быть марионеткой в руках этого холодного бога и его царька? Искупление или новое рабство? Он сжал кулак в браслете. Металл ответил едва слышным гудением. Сила была реальной. Осязаемой.
– Лик! – позвал Зевс, не глядя на дверь. Пелена исчезла. Вошел один из стражей, сняв шлем. Под ним оказалось суровое, обветренное лицо воина средних лет. – Отведи его обратно в лазарет. Пусть дадут амброзии и долечат последствия темницы. Он нам нужен целым.
Лик кивнул и жестом указал Гераклу следовать. Тот сделал шаг. Механическая нога Гефеста скрипела, когда кузнец разворачивался чтобы уйти. Их взгляды встретились на мгновение. В глазах Гефеста Геракл прочел нечто сложное: усталость, понимание силы этого места, тень жалости? Или предостережение? Затем хромой бог отвернулся и заковылял прочь, его шаги отдавались глухим эхом по металлическому коридору.
Геракл последовал за Ликом. Мощь в его руке была огнем, но душа оставалась ледяной. Он шел по чуждому, бездушному лабиринту корабля– тюрьмы, с холодным браслетом на запястье. Он лишь чувствовал тяжесть дара и холодную сталь стен вокруг, сжимавших его мир, как гигантская, безжалостная рука. Где– то в недрах этого металлического чудовища, он помнил, был крылатый конь с глазами полными боли. Единственное живое существо здесь, которое, казалось, понимало его ужас. Мысль о нем была крошечной искоркой тепла в ледяном величии Олимпа.



Глава 6: Дар Амброзии

Два дня на «Олимпе» пролетели как странный, тягучий сон, наполненный гулом машин, стерильным воздухом и тихими шагами теней в серых одеждах. Асклепий был немногословен, но внимателен. Амброзия делала свое дело с безжалостной эффективностью. Ссадины исчезли, синяки рассосались, раны затянулись без следа. Тело Геракла стало цельным сосудом, наполненным неестественной, бьющей через край силой, подпитываемой амброзией и ждущей выхода через холодный металл браслета на его запястье. Но пустота внутри не заполнилась. Она лишь стала острее, яснее, как отполированный до блеска нож. Ясность амброзии была безжалостна. Она не стирала память, а выжигала каждую деталь горящим железом.
Он больше не лежал. Он бродил по бесконечным, мерцающим голубыми и зелеными жилками коридорам, чувствуя себя призраком в мире работающих механизмов. Люди– тени не замечали его или делали вид. Их целеустремленность была пугающей. Здесь не было места праздности, сомнениям, простым человеческим слабостям. Только функция. Эффективность. Порядок. Это угнетало сильнее, чем самые мрачные казематы Тиринфа. Там, по крайней мере, была грязь, крики, запах пота и страха – признаки жизни, пусть и уродливой. Здесь же царила холодная, бездушная вечность стали и энергии.
И единственным островком страдающей, мятежной жизни в этом море металла оставался Пегас. Геракл возвращался к его клетке снова и снова. Конь узнавал его шаги. Сначала настораживался, фыркал, бил копытом, скаля зубы. Но постепенно, день за днем, ярость в его глазах сменялась настороженным любопытством, а потом – немым вопрошанием. Геракл не пытался открыть клетку. Не знал как. Боялся последствий для коня. Он просто стоял у прозрачной стены, иногда кладя ладонь на холодную поверхность. Он говорил. Тихим, монотонным голосом, не ожидая понимания, но нуждаясь в том, чтобы звук его собственного голоса заглушал гул в ушах и крики в голове. Говорил о земле. О запахе нагретой солнцем травы и морского ветра. О беге по полям, где небо кажется бескрайним куполом, а не низким потолком чужого корабля. О свободе.
Пегас слушал. Его большие, темные глаза, полные тоски по небу, смотрели не сквозь, а на Геракла. Иногда он тихонько ржал, словно отвечая. Иногда опускал голову, поскребывая копытом по гладкому полу клетки. Эта молчаливая связь, рожденная из взаимного страдания и плена, была единственным теплом на ледяном «Олимпе». Она напоминала Гераклу, что он еще человек. Что где– то внутри, под грудой вины и чужой силы, теплится искра, способная чувствовать боль другого существа.
На третий день Асклепий объявил лечение законченным. Врач снова был лаконичен и профессионален.
– Твое тело восстановлено. Сила вернулась, и не только природная. Браслет… – он кивнул на запястье Геракла. Его янтарные глаза на мгновение смягчились, в них мелькнуло что– то, похожее на предостережение, выходящее за рамки физиологии. – И осторожнее с дарами Олимпа, сын Алкмены.
Геракл лишь кивнул. Он понял это уже давно. Амброзия лечила тело, но обжигала душу ясностью горя. Браслет давал силу, но делал его зависимым, предсказуемым орудием. Даже этот корабль, этот «Олимп», был даром технологий, но тюрьмой для всего живого.
Вскоре появился Лик. Его темные доспехи сливались с тенями коридора.
– Время. Царь Эврисфей ждет своего героя. И первый твой… подвиг. – В его плоском голосе последнее слово прозвучало как издевка. – За мной. Гефест выдаст снаряжение.
– Убивать чудовищ? – горько усмехнулся Геракл и встал. Он чувствовал себя физически обновленным. Усталость отступила, боль ушла, мышцы были полны неведомой ранее энергии. Но сердце по– прежнему было тяжелым, а ум – острым, как бритва, пронзаемый воспоминаниями. Он кивнул Асклепию. – Спасибо… за все.
Лекарь лишь грустно улыбнулся.
– Это дар и проклятие амброзии. Доброго пути, Геракл.
Геракл последовал за Ликом обратно в серебристый коридор. Ясность ума была обоюдоострым мечом. Она давала силу, но и делала боль острее. Искупление через убийство? Он сжал кулак. Браслет отозвался тихим гудением. Он шел, ощущая чужую мощь на запястье по бесконечным, бездушным коридорам звездной тюрьмы, затерянной среди гор смертного мира.
Лик вел его тем же путем, каким они пришли. Серебристые стены, голубые линии, мерцающие как жилы, тихий гул «Олимпа», ставший уже почти привычным фоном. Геракл шел, погруженный в свои мысли, острые и мрачные после амброзии. Образы семьи, сила браслета, холодные глаза Зевса, печальные слова Асклепия – все смешалось в тяжелый, давящий ком. Он почти не замечал путь, пока Лик не остановился у развилки.
– Жди здесь, – бросил страж. – Нужно подтвердить твой пропуск на выход. Не уходи. – Он шагнул в боковой проход и исчез за поворотом.
Геракл остался один. Тишина коридора внезапно стала гнетущей. Стены, казалось, сдвигались, бездушный металл давил на сознание. Он сделал шаг вперед, потом еще один, оглядываясь. Повсюду были одинаковые проходы, одинаковые мерцающие линии. В какую сторону ушел Лик? Он не запомнил. Чувство потерянности, знакомое с детства, охватило его. Он был чужим здесь. Заблудившимся зверем в лабиринте из стали и чуждой силы.
Он шел по воспоминаниям своей недавней прогулки. Коридор расширялся, потолок уходил ввысь. Воздух здесь пахнул иначе – не стерильностью лазарета, а чем– то диким, едким, напоминающим мокрую шерсть. Геракл нахмурился. И вдруг услышал. Сначала смутно, как далекий гром. Потом ближе. Знакомы, глухие и яростные удары. Словно что– то огромное и сильное билось о преграду. И хриплый звук – не рев, а сдавленное, полное безысходности ржание.
Он двинулся на звук, осторожно, прижимаясь к стене.
Коридор вывел его в огромное, полутемное помещение, похожее на ангар или склад. В центре зала стояла клетка с крылатым конем. Он бил копытами по непробиваемому полу клетки, отбиваясь от невидимых стенок, пытался рвануть плечом в прутья, отскакивая с глухим стуком. Его могучая шея была покрыта пеной, ноздри раздувались, выпуская клубы пара в холодный воздух.
Он узнал Геракла и слегка пошевелил крылом, издав тихий, жалобный стон, похожий на плач ребенка.
Геракл подошел ближе. Его шаг скрипнул по пыльному полу. Пегас мгновенно замер. Голова резко повернулась. Темные глаза уставились на незваного гостя. В них вспыхнула новая волна страха, смешанная с настороженностью. Он отпрянул вглубь клетки, прижавшись к дальней стенке, его могучие ноги дрожали от напряжения. Он фыркнул, предупреждающе, но в звуке не было силы, лишь беззащитность.
Геракл остановился в нескольких шагах от клетки. Он поднял руки ладонями вверх, показывая, что безоружен. Браслет на его запястье светился ровным, синим светом.
– Тише, – прошептал он, сам не зная, поймет ли его существо. – Тише, друг. Я не твой враг. Я пришел за тобой.
Он смотрел в эти бездонные, умные глаза, полные той же боли и потерянности, что терзали его самого. Он видел не чудовище, а пленника. Такого же, как он. Захваченного, сломленного, использованного силами, которые он не мог понять.
Пегас, почуяв что– то, сделал осторожный шаг вперед. Его темные глаза не отрывались от Геракла. В них все еще был страх, но появился и проблеск… любопытства? Смутной надежды? Он тихо ржал, звук был похож на вопрос.
Геракл огляделся. Клетка запиралась не замком, а сложным устройством на боковой стойке – панелью с мерцающими огоньками. Замок пришельцев. Но он помнил холодную мощь браслета на своей руке. Десять минут силы. Десять минут, чтобы быть больше, чем человеком.
Он подошел к запирающему устройству. Пегас насторожился, замер. Геракл приложил руку с браслетом к панели. Он не знал, как это работает. Он лишь сосредоточился на одном желании – сломать преграду. Освободить. Сила браслета отозвалась мгновенно. Синий свет вспыхнул ярко, заливая его руку и часть панели. Он почувствовал сопротивление механизма, его внутреннюю структуру. Он усилил давление. Внутри панели что– то щелкнуло, потом затрещало. Огоньки погасли. Раздался шипящий звук, и прочная дверь клетки… отъехала в сторону. Не широко, но достаточно.
Пегас замер, не веря своим глазам. Он посмотрел на открытую дверь, потом на Геракла. Его темные глаза расширились. В них промелькнула дикая, ликующая искра свободы. Он рванул вперед. Мощные копыта гулко ударили по металлическому полу ангара. Он пронесся мимо Геракла, как ураган, едва не задев его, его крылья расправились. Он мчался к дальнему концу зала, где высоко на стене зиял огромный вентиляционный люк, защищенный лишь решеткой.
Геракл видел, как конь, не сбавляя скорости, прыгнул. Мощный толчок, отчаянный взмах крыльями, и он вцепился копытами в решетку. Металл прогнулся с пронзительным скрежетом. Еще рывок – и решетка сорвалась. Пегас исчез в черном провале люка. Последнее, что увидел Геракл – это взмах темного крыла на фоне внезапно открывшегося клочка ночного неба, усыпанного звездами. И до него донеслось дикое, торжествующее ржание, эхо которого быстро растворилось в темноте.
Геракл стоял, глядя в темный пролом. Браслет на его руке погас. Десять минут истекли. Начался отсчет пятнадцати секунд уязвимости. Но он не чувствовал страха. Лишь странное, горькое удовлетворение. Он освободил одного пленника. Одного невинного, кто страдал в этой стальной горе. Пусть даже ценой гнева Зевса. Пусть даже на миг. Он дал ему шанс.
Из– за угла показался Лик. Его взгляд скользнул по открытой клетке, по сорванной решетке, по Гераклу, стоящему с пустым запястьем (свет браслета погас).
– Что ты наделал? – голос стража был ледяным.
Геракл повернулся к нему. В глазах еще горел отблеск ярости и странного триумфа.
– Я дал свободу, – сказал он просто.


Глава 7: Акт Милосердия

Гнев Зевса висел над «Олимпом» тяжелее свинцовых туч перед бурей. Воздух в металлических коридорах казался наэлектризованным, гул корабля приобрел угрожающую, басовитую ноту. Лик молча вел Геракла обратно к центру власти, его спина была напряжена, а шаги – быстрыми и резкими. Ни слова упрека, лишь ледяное молчание, говорившее громче криков. Геракл шел следом, запястье, лишенное сияния браслета, ощущалось странно легким и уязвимым. Пятнадцать секунд прошли, но ощущение уязвимости не покидало. Однако внутри горел крошечный огонек – не раскаяния, а упрямого удовлетворения. Он видел вспышку неба в глазах Пегаса. Он дал ему шанс.
Дверь в зал командования растворилась перед ними без обычной мерцающей преграды, словно сам корабль пожирал помеху. Зевс стоял у центральной консоли, спиной к входу. Его фигура, обычно излучавшая непоколебимую мощь, была напряжена, как тетива лука. На экранах перед ним мелькали изображения: схематичная карта окрестностей с тревожной мигающей точкой где– то высоко в горах, потом – искаженное тепловое пятно, стремительно удаляющееся на север. Пегас.
– Владыка, – начал Лик, склоняя голову. – Пегас опять сбежал. Он…
Зевс резко обернулся. Его лицо было каменной маской, но глаза… глаза пылали холодным белым огнем. Не гневом – ледяной, бездонной яростью, способной испепелить. Он не смотрел на Лика. Его взгляд, острый как скальпель, вонзился в Геракла.
– Что ты сделал? – Голос был тише обычного, но каждый слог падал, как обтесанный глыбой камень, отдаваясь эхом в металлическом зале. В нем не было вопроса. Было констатация предательства.
Геракл выпрямился, встретив этот взгляд. Страх сжал горло, но он не опустил глаз.
– Освободил пленника, – ответил он, и его собственный голос звучал хрипло, но твердо. – Существо страдало. Оно не было чудовищем.
– Не было чудовищем? – Зевс сделал шаг вперед. Аура власти, исходящая от него, стала почти физическим давлением, заставляя Геракла непроизвольно отступить на шаг. – Это был эксперимент! Опасный, нестабильный гибрид! Его место – в карантине, под контролем! А не в небе, где он может сеять панику, убивать скот, а то и людей! Ты выпустил в этот мир еще одного монстра, сын мой! По своей глупой, человеческой прихоти!
Геракл сжал кулаки.
– Он боялся! Он смотрел на меня… как я смотрел на стены своей темницы! – Вспышка ярости охватила его. – Или здесь все, кто не похож на вас, – чудовища? Как я?
Молния мелькнула в глазах Зевса. Его рука с браслетом непроизвольно дернулась. Геракл почувствовал, как воздух сгустился, заряжаясь невидимой энергией. Он приготовился к удару, к боли, к мгновенной каре. Лик замер, как изваяние.
Но удар не пришел. Зевс резко опустил руку. Белый огонь в его глазах сменился чем– то другим – презрением? Усталостью? Глубоким разочарованием? Он отвернулся, снова глядя на экраны, где точка Пегаса уже исчезла за пределами сканирования.
– Человеческая сентиментальность, – произнес он наконец, и его голос снова обрел привычную, ледяную властность, но в ней появилась новая нота – отстраненного безразличия. – Трата ресурса. Время. Энергию браслета. На что? На беглеца, который, вероятно, сдохнет от ран в первую же ночь или станет проблемой для пастухов. – Он махнул рукой, широким, отмахивающимся жестом, словно сгоняя назойливую муху. – Забудь. Пустая трата сил. Ты здесь не для спасения зверей. Ты здесь для войны.
Он повернулся, и его взгляд снова упал на Геракла, но теперь без прежней интенсивности. Как на сломанный, но пока еще полезный инструмент.
– Лик. Отведи его к Гефесту. Пусть кузнец даст ему то, что приготовил. А потом – в Тиринф. Царь Эврисфей ждет. Первая цель назначена. Пусть докажет, что его сила стоит больше, чем его глупость. – Он снова отвернулся к консоли, его внимание полностью поглотили мерцающие схемы и данные. Разговор был окончен. Инцидент с Пегасом стерт, как незначительная помеха.
Геракла охватила волна странного опустошения. Ярость Зевса он мог понять, мог принять. Это безразличие… оно было хуже. Оно обесценивало его поступок, его миг сострадания, его попытку бунта. Пегас был лишь «тратой ресурса». Он сам – «инструментом для войны». Холод металлических стен впитывался глубже в кости.
Лик тронул его за локоть.
– Идем.
Они шли молча по новым, незнакомым коридорам. Гул «Олимпа» здесь был громче, перемежаясь с ритмичными ударами, похожими на удары гигантского молота, и шипением раскаленного металла. Воздух становился горячим, пропитанным запахами гари и… чего– то древнего, напоминающего кузницу, но в тысячу раз мощнее. Свет здесь был не мягким, а резким, красноватым, бросающим зловещие тени.
Лик остановился перед массивным, герметичным люком. Он приложил свой браслет к панели. Люк с глухим стуком и шипением пара разъехался в стороны. Волна жара окатила Геракла, заставив его зажмуриться.
После ледяного безразличия Зевса кузница Гефеста обрушилась на Геракла, как удар раскаленного молота. Лик лишь грубо толкнул его в проем герметичного люка, который с гулким шипением пара захлопнулся за спиной, отрезав путь назад. Геракла окутала стена жара – не просто тепла, а всепоглощающей, физической силы, выжимавшей пот из пор еще до первого шага. Воздух гудел низким, мощным басом, вибрируя в груди, и был густым, как бульон, пропитанным запахами: сладковатой гарью, раскаленным металлом и чем– то древним, первобытным – запахом самой Земли под прессом неземной мощи.
Он замер, ослепленный. Кузница была не помещением, а миром. Огромный, полутемный кафедральный свод терялся в клубящемся дыму и испарениях где– то в вышине. В центре этого ада пылало Сердце – не печь, а сфера чистой, белой ярости. Она висела в воздухе, пульсируя, как живая, излучая нестерпимый свет и жар, заставлявший кожу пылать даже на расстоянии. От нее расходились толстые, пульсирующие багровым светом жилы– трубы, питавшие станции, напоминавшие скелеты гигантских механических демонов.
Вот гигантский молот, подвешенный на могучих рычагах. Он обрушивался на наковальню с грохотом, сотрясавшим пол, высекая фонтаны ослепительных искр, которые умирали, как падающие звезды, в полумраке. Рядом тиски, управляемые невидимыми силами, сжимали докрасна раскаленный брус металла, заставляя его извиваться и плакать шипящими слезами. Резаки, излучавшие тонкие лучи синего пламени, бесшумно прорезали плиты твердейшего сплава, как нож масло, оставляя за собой аккуратные, светящиеся оранжевым швы. Повсюду двигались манипуляторы – не руки, а щупальца из полированного металла, хватающие, переносящие, вращающие заготовки с нечеловеческой точкой. И над всем этим грохотом, лязгом и шипением царил монотонный, всепроникающий гул этого стального Левиафана.
И посреди этого индустриального хаоса, словно капитан на мостике корабля в аду, стоял Гефест. Его фигура казалась приземистой и мощной, как скала, обросшая сталью. Простая туника из грубой, огнестойкой ткани была покрыта слоями сажи, окалины и масляных пятен. Лицо, скрытое наполовину густой, спутанной бородой цвета воронова крыла, пересекали глубокие морщины усталости и вечного недовольства. Но глаза… Глаза были живыми угольками, острыми, проницательными, сверкающими яростным интеллектом и сварливой раздражительностью. Они выхватывали детали, оценивали, командовали. И нога. Левая нога ниже колена была не плотью. Это был шедевр мрачной инженерии – сложный агрегат из полированного темного металла, сияющих суставов и гибких гидравлических приводов. Она скрипела при каждом его движении, ритмично вплетаясь в симфонию кузницы, как еще один инструмент оркестра.
– Гефест! – крикнул Лик, перекрывая шум. – Владыка прислал полукровку! Дай ему снаряжение!
Гефест вздрогнул, оторвался от панели. Его глаза, умные и усталые, как у Асклепия, но без их печальной мягкости, а скорее с постоянной искрой раздражения, уставились на Геракла. Он окинул его взглядом с ног до головы – оценивающе, как кусок металла на предмет ковки. Взгляд задержался на пустом запястье.
– Так это тот самый герой, что тратит заряд дара Владыки на сантименты? – пробурчал он, его голос был хриплым, прожженным дымом и криками в грохоте кузницы. – Использовал браслет, освобождая летучую лошадь? – Он не стал ждать ответа, повернулся и заковылял к столу, заваленному инструментами, чертежами на светящихся пластинах и странными деталями. Его механическая нога постукивала и скрипела, ритмично вписываясь в гул кузницы. Он обернулся. – С браслетом ты уже познакомился. Старье конечно. Батареи почти дохлые, стабилизатор жужжит. Но базовые функции есть. Сила – в десять раз твоей природной. Щит – невидимый купол, выдержит удар скалы, но не вечно. Сенсоры – видеть скрытое поле, тепловые следы, всякую нечисть. Слабая регенерация – порезы затянет, синяки уберет, но пулю из груди не вытащит и голову не пришьет. Заряд – десять минут на полной. Потом – тьма. Пятнадцать секунд. Будешь как младенец. Помни об этом. – Он ткнул пальцем в браслет. – И не трать заряд на ерунду. Он и так еле дышит.
Геракл посмотрел на браслет в руке. Металл был теплым от жара кузницы. Он почувствовал его вес, его древнюю, изношенную мощь. Волна силы хлынула в тело, с легким фоновым гудением, как у перегруженной машины.
Гефест указал на другой предмет – аккуратно свернутую сеть. Нити ее были невероятно тонкими, серебристо– серыми, и переливались, как паутина в росе. Они казались хрупкими, но при этом излучали ощущение невероятной прочности.
– А это что? – он кивнул на сеть.
– Паучий шелк, – буркнул Гефест, уже возвращаясь к своему станку. – Синтез. Прочнее стали, легче пуха. Не рвется, не режется обычным железом. Для ловли. Или связывания. Сеть замедлит. Ослабит его защиту. – Он ударил кулаком по панели, и гигантский механический молот обрушился на раскаленную заготовку с оглушительным лязгом, высекая сноп искр. – И помни: десять минут. Пятнадцать секунд. Не геройствуй. Выживешь – будешь полезен дольше.
Лик уже ждал у выхода, его терпение явно иссякало. Геракл свернул сеть. Нити были прохладными и невероятно гладкими, скользящими между пальцев, как жидкий металл, но невесомыми. Он почувствовал их скрытую мощь. Инструмент. Как он сам. Он бросил последний взгляд на Гефеста. Бог– кузнец уже погрузился в свои светящиеся схемы, его фигура, коренастая и неуклюжая, казалась неотъемлемой частью бьющегося огненного сердца кузницы. Его мир был здесь, в решении задач из металла и энергии. Не в страданиях крылатых коней или трагедиях полукровок.
Геракл нашел выход – еще один герметичный люк, поменьше. Он приложил руку с браслетом к панели. Механизм отозвался неровным гудением, но люк открылся, впуская струю холодного, свежего горного воздуха. Он шагнул из ада огня и стали в предрассветную прохладу. Люк захлопнулся за ним, отрезав грохот и образ хромого бога в его царстве.
Рассвет только начинал растекаться по небу, размывая звезды и окрашивая восточные облака в бледно– розовые и золотые тона. Воздух был кристально чистым, пахнущим хвоей, влажным мхом и свободой. Геракл глубоко вдохнул, пытаясь вытеснить из легких запах гари. Он стоял на каменной площадке, встроенной в скалу ниже черной громады «Олимпа». Внизу расстилалась долина, еще погруженная в синеватые сумерки, прорезанная серебристой лентой реки.
Йолай ждал его. Он сидел на камне у тропы, ведущей вниз, съежившись от утреннего холода. Его лицо было бледным от бессонной ночи и тревоги, но глаза широко раскрылись при виде Геракла. Он вскочил.
– Геракл! Брат! Ты… ты жив! – Он бросился к нему, схватив за плечи, оглядывая с ног до головы. – Что это было? Черные стены? Голос с неба? Я ждал… боялся…
– Йолай, – Геракл обнял друга, ощущая его дрожь. Голос Зевса, приказавший ждать… Он даже не подумал, как это было для Йолая. – Я жив. Это… долгая история. Я расскажу в пути. – Он посмотрел на браслет, на сеть в руке. На долгую дорогу вниз, к Тиринфу. К царю– марионетке. К первому чудовищу. – Нам нужно идти. К Эврисфею.
Йолай побледнел.
– Эврисфей? Но… зачем? Он же тот, кто…
– Отец… Зевс приказал, – перебил Геракл. Он посмотрел на восток, где солнце уже золотило вершину далекой горы.
Взгляд Йолая упал на браслет.
– Что это?
– Это… инструменты охотника. – Он взглянул вверх, на черную громаду «Олимпа», врезавшуюся в гору. Где– то там, в небе, летел раненый конь. Где– то там, в металлических недрах, бог– кузнец ковал новые чудеса. А он спускался в мир людей, чтобы убивать. Орудие искупления. Или просто орудие.
Он ступил на тропу, ведущую вниз, в долину. Йолай, до смерти напуганный, но верный, пошел следом, доставая свои таблички и стилус. Первые лучи солнца золотили вершины дальних гор. Дорога на юг, в Микены, к царю Эврисфею, была долгой. Геракл шел, чувствуя тяжесть браслета на руке и холодную решимость внутри. Первый шаг был сделан. Обратной дороги не было.