На свободу

Я долго скитался по еще не окончательно мертвым задворкам центральной части города – представляете, встречаются и такие. Спереди у них восковая белесость, фальшивые, но дорогие причиндалы, указывающие на то, что покупать и перепродавать их можно еще и еще, а сзади, затаившись в тени – чуть-чуть жизни. Совсем чуть-чуть – на весь этот четырехмиллионный торговый центр.
Встретить знакомого было нечего и ждать, да и зачем – только приветствиями обмениваться. Сказать связного все равно нечего. Поэтому моими спутниками были тетрапак «Золотой осени» и пожелтевшее издание Станислава Лема – не сколько от времени, сколько от того, что лежало на развале прямо под лучами солнца.
Я прошел через сырую арку и длинный спуск крошащихся ступенек, потом асфальтированную площадку, покрытую битым стеклом, крошками для голубей и голубиным пометом. На длинной каменной тумбе в тени стены глаза не останавливались, потому что там никого не было ни разу из тех десяти или двендцати, что я тут проходил, а повторение – мать учения, и к привычным условиям приспосабливается не только седалище, но и глаз. И теперь – «Кх!» - подпрыгнул от неожиданности. Там, оказывается, сидела девушка в одиночестве, и прокашлялась, чтобы попросить огня. Вообще-то, она не курит, но у нее были важные причины привлечь мое внимание. Она сама из приличной семьи, поэтому все у нее должно было быть благополучно и скучновато аж до старости. Не то у Ируськи…
– С ней я в первый раз попробовала курить, да что там курить – в первый раз школу прогуляла, - рассказывала Мария, и глаза у нее слезились глядеть на яркое солнце. – Конечно, такая дружба мне казалась подарком. Она подарком и была – в это время я даже стала вести дневник, потому что раньше было просто нечего записывать.
На выпускном балу я напилась. Напились все, потому что делать больше было нечего. Самым веселым за столом был парень Лильки Фетисовой, потому, что он был старше, наглее и полный баран, и не понимал, какие тупости он рассказывает. От его веселья пить было особенно противно, потому что приходилось подыгрывать. «Что, девчонки, девушек после сегодняшней ночи не останется?» - шутил он. Насколько я знала, те, которые потеряли девственность еще давно, классе в восьмом, давно вообще ни с кем не встречались, только ходили на фитнесс. У пары серых мышек, у которых были постоянные пацаны, все было хорошо, поэтому девушками они оставались еще долго-долго. А Дашка переписывалась с парнем из Австралии.
На первом курсе уже никто не заполнял анкет, где первый вопрос – «ФИО», второй – «Твой День Рождения», третий – «Ты увлекаешься…», хотя прошло-то всего три месяца с тех пор, как их все заполняли. Теперь спрашивали на словах: «Ты чем увлекаешься?». Мне увлекаться не хотелось, но врать не привыкла, поэтому я стала увлекаться психологией – на нашем этаже налево было Фуфло, украинская филология, а направо – кружок «Катарсис». На него было ближе всего ходить.
Сергей Петрович был председателем Региональной ассоциации трансперсональной коррекции. Когда он меня клеил в Трех Семерках, он, правда, признался, что никакой такой ассоциации не существует, но зато удостоверение у него самое настоящее – потому что он, как ее председатель, сам себе его сделал в лучшем виде.
Я понимала, что он не всегда будет заглядывать в глаза при встрече и утробно шептать: «У тебя гармонизирующий взгляд», что это условность для скорейшего сближения. После свадьбы он станет совсем другим, но каким – я не знала, а выходить замуж за незнакомого было как-то неприлично.
И на четвертом курсе у нас в группе никто не работал. Не в смысле по специальности – по специальности у нас и сейчас никто не работает, а вообще. Играли в онлайн-игры и иногда листали журналы о жизни студентов. Через год ничего не изменилось – только журналы уже листали другие, и версия игры была новой. Так мы вступили во взрослую жизнь (кажется, в четвертый или пятый раз – учитывая разные выпускные, два совершеннолетия, дни первокурсника).
Тут я уже давно была замужем, мужа знала как облупленного еще до свадьбы. Так было прилично, только неизвестно, что делать дальше. А Иришка зашла в гости и говорит: «Я понимаю твои проблемы полностью, но помочь не могу. Помочь с такой проблемой может только один человек».
Иришка ходила в «Розу жизни» и занималась технологией тантрического секса. Одетый во что-то, выглядящее как шкуры, инструктор прыгал, оборачиваясь вокруг своей оси, по комнате, с чем-то, напоминающем эскимо, в руке. Остальные сидели кружком, взявшись за руки, и крупно тряслись. От трясения выступал пот, неопрятно, зато от него худели («Смотри, какая стала попа» - хвасталась Иришка).
Но повела она меня не в «Розу жизни», а в другое место – там занимались каким-то позитивизмом, но не от слова позитивный, а от слова позиция. Медиатор сказал: «О том, в чем ваша проблема, вы расскажите сами, после первого же занятия».
Он расставил нас по комнате. Одна девочка была моей матерью, а одна женщина – моим отцом, и единственный мужчина – мужем (я надеялась, что он хоть притиснется ко мне, но он шарахался, как от огня). Когда подводили итоги и все рассказывали о своих впечатлениях, они сказали, что как будто на самом деле почувствовали себя моими близкими, «он вошел в меня словно толчком», говорила та женщина, ну, в смысле, не мой отец в нее вошел, он вообще в Мурманске живет, а его личность слилась с ней. Правда, отец на самом деле в основном молчал, что-то ремонтировал и никогда не следил за политикой («Им там наверху видней, - говорил он при виде газет, - а нам тут внизу спокойней»), а у этой женщины он все время кричал на меня и угрожал матери. Поэтому на коллективном обсуждении с моей проблемой разобрались: проблемой был мой отец, который подавлял мою личность. Я должна была мысленно попросить его, чтобы он меня отпустил. Просила за меня и та женщина, в которую он вошел – за это я должна была помочь ей с ее проблемой.
(Потом вечером я папе на всякий случай позвонила. «Живем потихоньку, - сказал он, помолчал, и добавил: – А ты как?»).
У женщины той было совсем не все в порядке. Она сказала, что у нее была нерожденная дочь, и она ее убила, и зарыдала. Все взялись за руки, а потом стали становиться в разные углы и садиться на диван. Меня эта история перепугала – даже не сама история, я в нее не поверила, а то, как она ее рассказывала – может, поэтому мне сказали быть этой дочерью? Ну, я сказала, что давно «отпустила зло», и сеанс потом закончился.
«Вот увидишь, все твои проблемы уйдут» - сказала Иришка, проводив меня домой на такси. Мне, почему-то, легче от этого не стало. У нас и так из хлопот за последний месяц было только отремонтировать микроволновку по гарантии. Нам даже ссориться было не из-за чего. (Вот сейчас, чтоб все стало по-другому, хотела уже поссориться – да жалко его стало: мне дурь в голову, а ему из-за этого нервы тратить. Передумала). Он привозил каталог обоев и мы вместе выбирали цвета. На работе у меня до сих пор все читают «Духлесса» и Ладу Лузину, а я завернула в газету Эдуарда Успенского, чтобы не стесняться, и читала из-под стола.
Иду с работы, а во мне что-то как заскребет! Как пенопластом по асфальту, или гвоздем по жести, или пальцем по стеклу – звука не слышно, но такая волна омерзения! Я остановилась, меня бросило в жар, я проглотила комок.
Огляделась. Ничего, никого, только бутики, парковка поперек всего тротуара, рядом агитационная палатка, в ней парень с косой челкой, шапка в мелкую черно-белую полоску, с ним толстая девка, рожа как блин, шапка в мелкую черно-розовую полоску. Из шестерых, идущих мне навстречу, пятеро разговаривают по мобильному, последний пишет эсэмэс. Через дорогу бэмеры на парапет запрыгивают и спрыгивают. Все нормально, все как всегда – а со мной-то что?
Я – вроде я, но руки холодеют. И поперек горла словно обруч. Пуповина это, вот что! И полный рот воды, начинаю задыхаться – прямо посреди улицы. Люди врассыпную, на помощь никто не пришел, но от этого хуже не стало, потому что куда же хуже. Я – это умершая дочь. Причем я понимаю, что выдумала меня та женщина только для эффекта – она большой поклонник этих курсов, и все, что можно было рассказать, она уже рассказала, осталось выдумывать. Но я теперь – та умершая дочь… Потому что все равно каким именем называть демонов. Достаточно просто к ним обратиться.
Лицо синеет, и чернеет. Потом отпустило – слишком быстро получилось бы. До дома дошла, Коля уже дома – и снова началось. Я ему на руки упала, хриплю. Даже рассказывать ничего не пришлось. То, что я умершая дочь, видно и так; только совершенно не ясно, что же делать?
Не соврала Ируська. Проблему мою позиционно очень даже решили. Скучать стало некогда. Но и порадоваться этому – тоже.
Конечно, ты догадался, что выход нашелся, раз я с тобой разговариваю. Старичок из соседнего прихода помог, причем безо всяких экзорцизмов. «Веруешь?» – «Не знаю… Нет, наверно» – «А Он есть?» – «Он есть». – «Так Он нас свободными сделал. Зачем же пускать духов бесплотных руководить собою?» – «Вот Ируська все время доказывает, какая она гордая и независимая, поэтому ей некогда думать, зачем все это делать. А мне себя так не обмануть. До меня и так никому дела нет, а я буду доказывать, что я независимая? И год может пролететь незаметно, а каждая минута в тягость. Какая же я свободная! Мне фантазии не хватает даже время свое убить». – «А с чего ты взяла, что время твое? Вот уж фантазия! Ты еще скажи, что все звезды твои! Ты же знаешь, для чего тебе время дано? Вот и делай. Если считать, что оно – твое личное дело, тогда не сможешь делать ни то, что должно делать, ни даже ни то, что хочется. Одна дыра останется… Знаешь, зачем дано?...» - а оказалось, что и знаю…
Так потихоньку и дальше пошло. И чем больше делала, что должно, тем лучше становилось. И Коля аж расцвел, оказалось, что совсем его не знаю. И люди молчаливые стали такими интересными и глубокими, а Ируська, как моль, поблекла, как старое пятно на ковре… Выхожу вот гулять, – вон там живем.
– Это что, реальная история? – спросил я.
– Да, – сказала она.
Вечерело, и я потихоньку выбросил «Золотую осень» в бак. Кажется, что могут гопники попасться и за «осень» зацепить, у меня нервы расшалились, и не удивительно. Это ж надо – такое бывает!