Не умирай, ладно!

Не умирай, ладно!

Рассказ


Три ночки

На самой окраине маленького городка, где кончался кривой асфальт и начиналась пыльная дорога на выселки, стоял старый двухэтажный дом. Неказистый, облупившийся, он делил свой двор с двумя такими же ветхими соседями, образуя убогий треугольник. Жизнь здесь текла по своим законам. На первом этаже — Константиныч с женой Варварой Кузьминичной в одной квартире, а напротив, за тонкой стенкой — Пелагея с вечно хмурым мужем Васькой да сынком Кирюшкой. Под самой крышей, в холодных каморках второго этажа — Илья и Анастасия. Свои миры под одной протекающей крышей.

Третий день Анастасии не было видно. В её комнате под самой крышей не слышно было ни стона, ни шарканья босых ног по скрипучим половицам. Дом жил своей жизнью. Константиныч сидел на общей скамейке у подъезда, потягивая чай с брусничным вареньем и поглядывая на Илью, который стоял у крыльца, сжав кулаки.

— Зачем тебе она, а? — бубнил старик добродушно, но с ноткой усталого непонимания, вытирая ложку о рукав телогрейки. — Шальная бабочка… Ни конного, ни пешего не пропустит! Эх, Илюша… Девок-то в городе – пруд пруди! Только мигни — и все твои, только успевай подбирай!

Из ихней квартиры на первом этаже вышла Варвара Кузьминична, вытирая мокрые от мыльной воды руки о передник. Женщина она была обыкновенная, не злая, скорее усталая и привыкшая к дворовым порядкам. Лицо её выражало скорее озабоченность, чем злорадство.

— Да что-то Настасья твоя… Совсем притихла. Третий день не видать, не слыхать, — сказала она, кивнув в сторону тёмного окна на втором этаже. — Федька-то, шофёр, последний её… ну, хахаль, так отделал намедни, что аж стон стоял. Пелагея-то снизу слышала – кричала, сердешная… Только ведь Пелагея и рада поди — Варвара понизила голос, бросив взгляд на дверь Пелагеиной квартиры: — А та… та уж больно зла на неё. Неспроста. Васька-то ведь тоже… похаживал. Она пилит его день и ночь. Теперь Васька и злится, как собака! Да, Грех-то какой…

Илья. Помнил и другое: как всего месяца три назад она хохотала у него на кухне, когда он коряво открывал банку тушёнки, как её глаза, зелёные, с золотой искоркой, смеялись в тусклом свете лампочки. Как три ночки подряд она была его – горячая, живая, шептавшая что-то смешное на ухо. Будто и правда любила. И как старалась держать свою каморку в чистоте, в те редкие спокойные дни, что ей выпадали.

«Что ж я за человек такой?» – пронеслось в голове, глядя на тлеющий окурок. «Она там одна, наверху, избитая, поди помирает… может, воды попросить не у кого, голодная… а я тут… нет, так нельзя!» Нервы натянулись до предела. Он резко встал, так что скамья заскрипела.

— Куда ты? — спросил Константиныч, поднимая брови. Варвара смотрела с тихим вопросом.

Илья уже шагал в подъезд, не замечая, как из-за занавески в окне Пелагеиной квартиры мелькнула тень – зоркие, недобрые глаза следили за ним. Лестница на второй этаж пахла сыростью, пылью и старой штукатуркой. Дверь в Настину каморку не была заперта. Илья постучал. Тишина. Толкнул плечом.

Холодный, затхлый воздух встретил его. Пахло пылью, застоявшейся тишиной и слабым, едва уловимым лекарственным духом. Но главное – чистота. Несмотря на бедность и беспорядок (одежда на стуле, смятое одеяло), здесь не было грязи или вони. Настя всегда старалась. У самой кровати, на скрипучих, но выметенных половицах, лежала она. Видно было, пыталась встать, не смогла – сползла и застыла там, прикрытая краем рваного, но чистого одеяла. Словно сломанная птица.

— Насть? Настень… — сорвалось у Ильи, голос сдавлен. Из-под одеяла раздался стон. Такой тихий, что у него внутри всё оборвалось. Он рванулся вперёд, осторожно поднял её лёгкое, почти невесомое тело и перенёс обратно на кровать. Разгрёб руками одеяло и ветошь, наваленные на неё. И увидел…

Лицо – страшно осунувшееся, белое, как полотно, с ввалившимися щеками и потрескавшимися, почерневшими губами. На тумбочке стоял пустой глиняный кувшин – вода давно кончилась.

— Не смотри... — прошептала она, едва шевеля губами, пытаясь отвернуться. Голос был хриплый, чуть слышный, как шелест бумаги. — Я теперь... страшная... Оставь... дай... Только тогда он заметил, что её рука, холодная и слабая, сжата в кулачок. Он осторожно положил свою тяжёлую ладонь на него...

— Дурочка, — хрипло выдохнул Илья. Комок встал в горле. — Какая же ты некрасивая... — добавил он почти нежно, смахивая невидимую пылинку с её горячего лба. Он сбросил свою потрёпанную телогрейку, бережно укутал её. Потом поднял на руки – она была легче вороха соломы.

— Нет уж, родная, — он прижал её к себе, чувствуя под ладонью слабые, редкие удары сердца где-то глубоко внутри. — Теперь ты моя. И жить будешь. Не умирай, ладно? Слышишь? Будем жить, Настенька.. Он бережно перенёс её через темный коридор второго этажа – в свою каморку. Там было чуть теплее, чуть уютнее. Он уложил её на свою кровать, под свое одеяло. За его спиной в Настиной каморке остались на чисто выметенном полу, пустой кувшин и горечь неспрошенной помощи.

Внизу, на скамейке, Константиныч и Варвара молча смотрели, как свет в Ильиной каморке зажегся, а в Настином окне погас. Тишина повисла тяжёлым, неловким пологом. Даже из квартиры Пелагеи не доносилось привычного ворчания – только злое молчание за занавеской.

Константиныч тяжко вздохнул, потер натруженные руки о колени. В глазах его стояла непонятная тоска.

— Что ж мы за люди-то, Варвара?.. — прошамкал он вдруг, не глядя на жену. Голос его дрогнул, стал тихим и виноватым. — Илюша-то… вон он, безбожник… по всем нашим-то понятиям… А гляди-ка… Милосерднее, что ли?.. Человечней?.. Вон как… взял да пригрел… у себя…

Варвара Кузьминична не ответила сразу. Она сидела, опустив глаза в землю у своих валенок. Лицо её, обычное, усталое, было теперь растерянным и каким-то пристыженным.
— Да… — выдохнула она наконец. — Безбожник… А мы-то… христиане… — Она произнесла это слово тихо, словно впервые задумавшись о его настоящем весе. — И ни шагу… Ни шагу к ней… Три дня…

Она замолчала. Константиныч только кивнул, уставившись в темнеющий двор. Стыд и понимание своей малодушной слепоты висели между ними тяжелее ночного воздуха.

А наверху, в Ильиной каморке, слабый огонёк коптилки дрожал на сквозняке. Илья сидел на краешке кровати, смачивая тряпицу в миске с водой и осторожно прикладывая её к Настиным губам. «Никто даже не спросит»,— пронеслось у него в голове. И он знал, что прав. Никто не постучит. Никто не принесет ни воды, ни слова. Только стыдное молчание внизу да злая тишина за стенкой Пелагеи. Но он был здесь. «Не умирай, ладно?» — прошептал он, гладя её горячий лоб. «Будем жить».

И за окном, над старым домом на отшибе, зажглись первые звёзды – холодные, далёкие, но всё же светящие.


Живая вода

Старый дом на отшибе затаил дыхание. Весть о том, что Илья забрал умирающую Настасью к себе, разнеслась по его закоулкам быстрее мышиного писка. И поселилась в нем не просто тишина, а тяжелое, неловкое молчание, густо замешанное на стыде, любопытстве и злобе.

Варвара Кузьминична теперь часто выходила во двор и, делая вид, что что-то ищет у колодца или поправляет белье на веревке, украдкой поглядывала на окно Ильиной каморки на втором этаже. Свет там горел теперь и днем, и ночью – тусклый, дрожащий огонек коптилки, видимый только в сумерках. Лицо Варвары потеряло обычную усталую озабоченность, стало озадаченным и каким-то растерянно-виноватым.

— Константиныч, — шептала она мужу, вернувшись в ихнюю половину, где пахло капустой и ладаном от образа в углу. — А ведь он… Илюша-то… воду носит ей. Кипятит на керосинке. Видела, как ведро к колодцу таскал… Чай, и бульонцу пытается сварить, из той тушёнки своей…
— Знаю, — крякнул старик, не поднимая глаз от затупленного ножа, которым чистил картошку. — Сам видел. Дымок из трубы над его крышей идет… Греет воду, поди… Или кашу… — Он помолчал, бросив очистки в ведро. — А нам-то… нам что делать-то, Варвара? Отнести чего? Супчику? Молока?
— Как отнесем-то? — Варвара заломила руки. — Пелагея первая язык откусит. Да и… стыдно как-то. Сутки молчали… а теперь лезть? Да и Настасья… примет ли? Зла, поди, на весь дом…
— Зла… — вздохнул Константиныч. — Да кто ж ей не зла-то тут не желал? Кроме, видно, этого… — Он произнес это слово без прежнего осуждения, скорее с горьким удивлением. — Кашу свари лишнюю… Может, само как… — Он махнул рукой, не договорив.

Само не получилось. Каша в чугунке так и простояла до вечера, остывая под чистым рушником. Отнести её не решились.

А злоба Пелагеи, как сырость из подпола, просачивалась сквозь тонкие стены. Она теперь не просто хлопала дверьми. Она начинала громко кричать на своего Кирюшку по любому поводу, так, что крики явственно доносились и до второго этажа, и до скамейки во дворе. Кричала специально. Чтобы слышали. Чтобы знали: *она* не забыла. Не простила. И не простит. Особенно Настасье. Особенно теперь, когда та лежит у Ильи, вызывая в Пелагее дикую смесь ненависти и какого-то нелепого, жгучего ревнивого стыда за своего Ваську.

Васька же, хмурый и вечно недовольный, теперь возвращался с работы позже и пахнул от него не только потом, но и водкой. Он стал бубнить что-то злое под нос, бросать сумку так, что звенела посуда в шкафу. Однажды вечером, когда Илья спускался к колодцу за водой, Васька как раз выходил из своего подъезда. Они столкнулись нос к носу на узкой тропинке.

— Чего шляешься? — хрипло буркнул Васька, не глядя на Илью, но всем своим корпусом преграждая путь. Водка от него несла за версту. — Баб своих нынче по чужим углам не досматриваешь?
Илья остановился. Ведро в его руке покачнулось, плеснув на сапоги Васьки ледяной водой.
— Проходи, Вась, — тихо, но очень твердо сказал Илья. Глаза его в темноте казались совсем черными. — Не до тебя.
— А мне до тебя! — Васька сделал шаг вперед, сдвинув плечи. — Шельма твоя… подыхать собралась? Так нет же, вон какая живучая! К мужикам в постели ползет… как таракан!
Илья не отвечал. Он просто стоял, держа ведро. Молчание повисло тяжелым, опасным грузом. В окнах дома замерли тени – Варвара у своего, Пелагея у своего. Даже Константиныч высунулся на крыльцо. Все ждали.

Илья глубоко вдохнул морозный воздух. Он был большим и сильным и мог с одного удара отправить Ваську месяца на три на больничную койку. Но сейчас нельзя, там Настя ждёт.

— Она воды просит, Вась, — сказал он удивительно спокойно. — Умрет без воды. Ты же не зверь. Отойди.

Что-то дрогнуло в пьяном, озлобленном лице Васьки. Он посмотрел на Илью, на его усталое, осунувшееся за эти дни лицо, на ведро в его натруженной руке. Посмотрел – и вдруг плюнул себе под ноги.
— Тьфу! — с горечью выдохнул он и, резко развернувшись, зашагал прочь, в темноту, оставив Илью одного у колодца.

Из окна Пелагеиной квартиры донесся яростный, сдавленный плач. Плакал Кирюшка, которому, видимо, снова досталось.

Илья набрал воды. Холодная, живая влага плескалась в ведре, отражая редкие звезды. Он поднял голову. Наверху, в его окне, тускло светился огонек. Там ждала его Настя. Живая. Пока живая.
«Живая вода, — подумал он, поднимаясь по скрипучим ступеням подъезда. — Самая живая…»

В своей каморке он нашел её не спящей. Она лежала на его кровати, укрытая его телогрейкой и старым, но чистым одеялом. Комната была бедной, но Илья старался поддерживать в ней порядок. На тумбочке стояла миска с остатками теплой каши, кружка с чистой водой. Воздух пахло лекарством, мылом и едва уловимым духом кипяченой воды – чистотой, которую Илья отчаянно пытался сохранить здесь, в этой бедности, для неё.

Настя открыла глаза. Они, огромные в ее исхудавшем лице, все еще хранили искру – ту самую, зеленую, с золотыми крапинками. Она смотрела на него без страха, почти без стыда. Словно забыла, что считала себя страшной.
— Илюш… — прошептала она, и в хрипом шепоте пробилась слабая, живая ниточка голоса. — Холодно… там?..
— Ничего, — он подошел, поставил ведро. — Воды принес. Живой. — Он наклонился, смочил тряпицу в чистой, холодной воде из ведра, осторожно приложил к её горячему лбу, к потрескавшимся губам. — Вот… Пей, Настенька. По капельке. Живи.
Она с трудом смочила губы. Слабый, едва заметный вздох облегчения вырвался из её груди.
— Не умирай, ладно? — сказал он, как заклинание, гладя её волосы, выбившиеся из-под одеяла. Они были чистые – он сам вымыл их вчера, в той самой живой воде. — Будем жить. Вот здесь. Пока…
Он не договорил "пока живы". Но она поняла. Закрыла глаза. На её бледных, прозрачных губах дрогнуло что-то похожее на тень улыбки. Или надежды.

А внизу, во дворе, Константиныч, стоя у колодца, смотрел на тусклый огонек на втором этаже.
— Живая вода, — пробормотал он вдруг, глядя на черную гладь в колодезном срубе. — Самая живая… для кого как… — Он тяжело вздохнул и пошел к себе, оставляя двор во власти тишины, звезд и чьей-то неутоленной злобы за тонкой стенкой. Но свет в окне Ильи горел. Тускло, упрямо. Как вызов. Как обещание жизни.

Топор

Тенистый коридор второго этажа захлебнулся скрипом половиц. Пелагея ворвалась в Настину каморку, сжимая в побелевших от ярости пальцах топор. Дверь захлопнулась за её спиной с тяжёлым, окончательным стуком. Воздух, всегда пахнувший здесь пылью, тишиной и слабым духом лекарств, содрнулся.

Настя лежала на кровати, отвернувшись к стене. На тумбочке – пузырёк с микстурой, кружка с недопитым чаем. Чисто выметенные половицы, заправленная, хоть и бедная, постель – Илья старался. Но сама она была как последний лист на осеннем ветру – жёлтая, прозрачная, едва трепещущая.

— Вставай, стерва! — гаркнула Пелагея, но голос её предательски дрогнул, взбесив её пуще. Топор блеснул в её руке – ровно, зло, по-хозяйски.

Настя медленно обернулась. Мутные глаза, будто засыпанные пеплом, с трудом сфокусировались.

— Пелагеюшка... — выдохнула она хрипло. Не «Пелагеиха», не «соседка» – так, как звали давно, когда ещё делились солью и смеялись над глупостями.

— Молчи! — Пелагея топнула ногой, замахиваясь топором. Рука дрожала. — С моим-то спала! В моей же постели, сука! А потом смеялась надо мной!

Настя кашлянула. На потрескавшихся губах выступила розовая пена.

— Давно было... Пьяные оба... — прошептала она с усилием. — Не смеялась... Плакала. Знала — узнаешь. Возненавидишь...

— Врешь! — взвизгнула Пелагея, но топор в её руке вдруг стал невыносимо тяжёлым. Она увидела эту жёлтую, осунувшуюся щеку, эту розовую пену... И слезу. Одну-единственную, прозрачную, скатившуюся по Настиной щеке.

Топор с глухим, бесславным стуком упал на чистые половицы.

— Чёрт! Чёрт, чёрт, ЧЁРТ! — Пелагея схватилась за голову, будто её рвало на части изнутри. Она опустилась на колени, рыдая так, что сотрясалось всё её тело. — Три года... Три года как мертвая ходила! Злоба ела... А ты... Ты меня... к жизни вернула, понимаешь?! Этим самым... этим своим...

Она не смогла договорить. Рыдания душили.

Настя слабо улыбнулась. Как угасающий огонёк, вдогда увидевший солнце.

— Я ж тебя любила, дура... — прошептала она еле слышно. — Не его... А тебя... Сестру...

Тишина повисла густая, звонкая. За окном завыл ветер, и старая берёза во дворе скрипнула сучьями, будто качала головой: «Глупые. Обе.»

Пелагея подняла топор. Но не для удара. Она отвела его в самый тёмный угол комнаты и сунула подальше, за сундук, будто стыдясь этого орудия своей слепой ярости. Потом подошла к кровати, вытерла лицо подолом фартука.

— Прости меня, дуру проклятую... — прохрипела она, опускаясь на краешек кровати. — Бес попутал... Сам чёрт за язык тянул...

Настя закрыла глаза. Дыхание её стало чуть ровнее.

— И ты меня прости... — выдохнула она.

Где-то внизу хлопнула дверь – Илья вернулся с водой или дровами. Но теперь это было неважно.

Пелагея осторожно взяла Настину руку – холодную, костлявую. И осторожно погладила.

— Обидно... — прошептала Настя, не открывая глаз. — Всё думала последнее время: вот помиримся с Пелагеюшкой... Чаю попьём... с малинкой... А теперь...

Пелагея вскочила, будто её током ударило.

— Сейчас! Сейчас поставлю! — засуетилась она, сметая пылинки с тумбочки, хотя пыли и не было. — **У меня малина своя! И мёд... настоящий, липовый! Сейчас!

Она растопила маленькую печурку (Илья поддерживал огонь), поставил чайник. Топор так и остался лежать в углу – ненужный, забытый, покрывающийся первыми пылинками беспамятства.

А когда первые птицы зачирикали за окном, возвещая рассвет, две измученные женщины сидели на кровати. Пелагея осторожно, по капельке, поила Настю сладким чаем с малиной из одной кружки. И вспоминали они, как лет шестнадцать назад, на сенокосе у речки, вместе купались и смеялись над ухажёрами.

И Пелагея смеялась. Тихим, хрипловатым смехом, будто смахивающим года обиды и три потерянных года ненависти.

Только чайный пар вился над кружкой, да за окном светало. Так, наверное, и надо было жить – просто. По-человечески. Без топоров. С малиной и прощением.

Запах Рая

Утро. Настя шевельнула губами:
— Хочу… запах… скошенной травы…
Илья вышел во двор. Взял косу. К нему присоединились Константиныч, Васька, мужики из соседнего подъезда. К полудню лужайка перед домом была усеяна зеленой, сочной травой. Аромат плыл по двору. Пелагея высунулась в окно:
— Хоть бы раз без дурачества!

Но Илья уже мчался наверх. В комнате пахло лекарствами и чистотой. Он распахнул окно настежь. Густой, пьянящий аромат ворвался в комнату. Илья бережно подхватил Настю на руки (она была легче вязанки сена), поднес к окну.
— Ах… — её глаза закрылись. — Так… в раю пахнет… — Потом, еле слышно: — Но меня… ждёт ад… за жизнь…
Илья услышал. Прижал её к себе, глядя в безбрежное небо:
— Господи… если Ты есть… если я заслужил рай — отдай его Настеньке. Она глупенькая… не виновата. А меня — хоть сейчас в ад!
Настя вздрогнула:
— Илюша… родной мой… — В её глазах, всё ещё зеленых, блеснули слезы.
Они стояли так, пока солнце не начало клониться к закату. Трава подвяла, но всё ещё пахла молодостью и жизнью.

Тем временем Кирюшка, услышав, что тётя Настя очень больна, носился по двору. Собрал в кулак все богатство —десять копеек на свистульку. Вбежал в вычищенную Ильёй комнату. Солнечные зайчики прыгали по стенам.
— Тёть Насть! — шепотом.
Настя открыла глаза. В них теплилась жизнь.
— Кирюшенька…
Мальчик разжал кулак:
— Это тебе! Возьми! А то обижусь! — сурово добавил он, видя её слабый отказ.
Когда монетка легла в её ладонь, Настя почувствовала тепло.
— Спасибо, сынок… — выдохнула она.
Кирюшка покраснел:
— Я завтра приду! Молока принесу! Жирненького! И свистульку свою! Чтобы не скучно! — И помчался прочь, крича: — Мам, где ведёрко? Молока тёте Насте!
Вечером Пелагея принесла банку малинового варенья. Тётка Зина – пирожки. Манька – бутылку жирного молока «от своей коровы». Илья, стоя на крыльце, впервые за долгие годы улыбался. В доме пахло не ссорами, а пирогами. На чистой подушке рядом с Настей лежала монетка – десять копеек на счастье. Она была еще жива.

Месть

Сладкий аромат скошенной травы еще висел над двором, смешиваясь с запахом пирогов из открытых окон, когда тень скользнула вдоль стены. Федька, бывший Настин «хахаль», три дня пил злобу да самогон, выжидая момент. Его глаза, мутные от водки и ненависти, выискивали слабину в новой, нежданной обороне дома.

— Ишь, сторожат, как графиню... — злобно бурчал он, прижимаясь к шершавой штукатурке.
Двор действительно притих – Пелагея сбежала в лавку за последним лекарством, Илья умчался за фельдшером, Константиныч задремал на лавочке под солнцем, храпя, как паровоз. Даже ребятня куда-то подевалась. Момент был.

Федька, крадучись как шакал, втиснулся в подъезд. Запах лекарств, свежей извести и чистоты ударил в нос, контрастируя с его собственным перегаром. В Ильиной каморке, куда он протиснулся, царил тот же бедный, но вымытый до блеска порядок. Настя лежала на кровати у окна, лицо повернуто к свету. Она не могла даже пошевелиться всерьез.

— А, проклятая! — его хриплый шёпот, пропитанный злобой, разрезал тишину. — Ты в чистоте, в масле качаешься... а я из-за тебя пропадай!

Настя медленно открыла глаза. Ни страха, ни удивления. Только усталая глубина и странное спокойствие.

— Федя... — просто выдохнула она. — Уходи... пока живой...
— Не Федя я тебе! — Он рванулся вперед, выхватывая зазубренный нож. — Ты мне жизнь сломала! Стерва!
Он занес руку, ярость исказила лицо —

БА-БАХ!

Глухой удар оглушил комнату. Скалка обрушилась на Федькин затылок с такой силой, что он рухнул как подкошенный. За ним стоял Васька, муж Пелагеи, трясясь от ярости, скалка в его натруженной руке казалась продолжением кулака.
— Ах ты сукин сын! — ревел он, замахиваясь для нового удара. — Больную женщину! В её доме! Да я тебя...

Двор взорвался мгновенно. Крики, топот. Из-за угла выскочил Кирюшка с толстой палкой, из сарая – тётка Зина с острым ухватом. Даже старый Константиныч очнулся от храпа и, не разобравшись толком, запустил в свалку своим тяжелым костылём.
— Держи его!
— В милицию!
— Ребята, полегче! — орал Васька, но сам неистово лупил скалкой по корпусу и ногам ошеломленного Федьки. — Живым оставить надо! Чтоб помнил!

Полуживого, окровавленного Федьку выволокли во двор, под яркое солнце, пахнущее травой. Как на грех, в воротах появился Илья. Увидев окровавленную морду Федьки, Ваську со скалкой и возбужденную толпу, он понял всё с первого взгляда. Лицо Ильи стало каменным. Он шагнул вперёд, отстранил Ваську. Его сапог тяжело придавил грудь Федьки к земле, втоптав в пыль.
— Слушай сюда, мразь, — голос Ильи был низким и страшным. — Ты здесь никогда больше не появишься!

— Она тебя последний раз пожалела, — вдруг громко сказала Пелагея, выйдя вперёд с кульком лекарств. Глаза её горели. — А мы — нет.
И она плюнула ему в перекошенное от боли и страха лицо.
Толпа загудела одобрительно.
— Пусть идёт, — хмуро оборвал Илья, снимая сапог с груди Федьки. — И чтоб духу твоего тут не было! Следующая встреча – смерть. Понял?
Федька, хрипя и выплёвывая осколок зуба, пополз, спотыкаясь о камни, к воротам. Больше его в этих краях не видели.

Он прошел мимо толпы, поднялся в комнату.
Настя слабо шевельнула губами, пытаясь улыбнуться:
— Спасибо...
—Не бойся, я с тобой — буркнул Илья, но сам бережно поправил одеяло вокруг её хрупких плеч. — Отдыхай родная.

А за окном уже трещали голоса, полные неожиданной решимости:
— Надо караул организовать! По очереди!
— Да я первую смену возьму! У меня ружьё охотничье есть!
— А я вторую! С вилами постою!
— Кирюшку с Палкой в дозор!


ПОСЛЕДНИЙ ЗАКАТ

К вечеру Илья передвинул кровать прямо к распахнутому окну. Настенька уже еле шевелилась, дышала поверхностно и тихо, но глаза её горели странным, глубоким светом, будто вобравшим в себя все закаты мира.

— Посмотри, солнышко, — прошептал он, отодвигая занавеску, чтобы ничего не мешало виду.

Закат пылал над крышами маленького городка, как грандиозный пожар. Алое солнце, огромное и неспешное, медленно тонуло в лиловой дымке, окрашивая Настино исхудавшее лицо в нежный розовый свет. Она замерла, не мигая, впитывая последнее земное чудо всем своим существом.

— Помнишь, как мы с тобой на старой плотине сидели? — вдруг сказал Илья, его грубые пальцы осторожно гладили её худую, прозрачную кисть. — Лет пять назад... Ты тогда сказала, что звёзды — это души добрых людей... что они смотрят на нас и любят...

Небо темнело, как выцвелая синька. Одна за другой зажигались звёзды — сначала робкие, неуверенные искорки, потом всё смелее и ярче, пока вся чернота не усыпалась мириадами холодных алмазов. Из-за трубы соседнего дома выплыл месяц — тонкий серп, застывший в серебристом безмолвии, будто заглядевшийся на бледное лицо у окна.

Настя лежала торжественная и невероятно строгая, как древняя икона. Глаза её, огромные и глубокие, были широко открыты — в них отражался, переливаясь, весь этот безбрежный, звёздный мир. Казалось, она видит что-то за его пределами.

— Они... — её голос был чуть слышным шелестом, но удивительно ясным. — Они... любят меня... — выдохнула она, и в этих словах была бездна удивления, благодарности и покоя.

Илья сжал её руку, чувствуя под пальцамитеплую твердость монетки – те самые десять копеек Кирилла, которые она сжимала в кулачке до последнего вздоха. Они были нагреты её слабым теплом.

Вдруг она глубоко, с усилием вдохнула, словно набирая воздуха для долгого пути. Её свободная рука слабо прижалась к груди. Глаза, полные звёзд, нашли Илью.
— Илюша... — шепот стал чуть громче, наполненным невероятной нежностью. — Я... люблю... тебя...

Глаза её внезапно расширились, вобрав в себя весь свет комнаты и неба. Тело вытянулось в едва заметном, последнем порыве к чему-то невидимому. И замерло.

— Насть? — Илья наклонился ближе. Тишина в ответ была гулкой, окончательной.
— Настенька?! — Его голос сорвался на крик. Он схватил её за плечи — хрупкие, легкие, как у птенца. Потом вдруг зарычал, низко и страшно, как зверь, попавший в капкан: — Да я ведь тоже тебя люблю! Слышишь?! ТЫ СЛЫШИШЬ МЕНЯ?! НАСТЬ! НАМ ЕЩЕ... СТОЛЬКО... НЕ СМЕЕШЬ!

Но она уже не слышала. Только на губах, таких бледных еще мгновение назад, осталась улыбка — счастливая, удивленная, невероятно легкая. Такая, какой Илья не видел за все годы их трудного знакомства и эти мучительные дни ухода.

Он сидел, сжимая её стремительно холодеющую руку с монетками, и шептал что-то бессвязное, бессмысленное — слова про плотину, про звезды, про то, что не успел сказать сам. А внизу, под самым окном, прижавшись лбом к шершавой стене дома, тихо, но отчаянно плакал Кирюшка. Он слышал каждое слово. Слышал её последнее признание. Слышал его крик боли.

Ночное небо сияло над ними — бескрайнее, холодное, равнодушное и ослепительно прекрасное. Звёзды дрожали и переливались, будто действительно радушно принимали к себе новую, такую хрупкую и так много выстрадавшую душу.

А утром Пелагея, принесшая свежего молока, нашла Илью всё в той же позе. Он сидел на краешке кровати, по-прежнему держа Настину руку, и смотрел куда-то в пустоту перед собой. Лицо его было серым от усталости и непролитых слез.

— Илюха... — осторожно начала она. — Надо... обмыть её... одеть...

— У неё лицо... — перебил он хрипло, не отводя взгляда от Насти. — Смотри, Пелагеюшка... Какое светлое... Чистое...

И правда — все следы болезни, страдания, прожитой непростой жизни будто стерлись. Морщинки разгладились. Будто тридцатилетняя, измученная Настя на миг снова стала той девчонкой-сорванцом, что когда-то бегала босиком по пыльным дорожкам этого двора, смеялась громче всех и заглядывалась на парней.

Кирюшка, красноглазый и постаревший за ночь, пролез в дверь. Он подошёл к кровати, разжал свой кулак и положил на чистое одеяло, рядом с Настиной рукой, новую блестящую монетку — еще десять копеек.

— Пусть... — голос его сорвался на шепот, он сглотнул комок в горле. — Пусть... там пригодится... Чтобы не бедствовала...

Илья медленно перевел взгляд на монетку. Потом на лицо Насти. Потом на Кирюшку. Вдруг его лицо исказила гримаса, похожая на улыбку, но страшная и горькая. Он засмеялся — коротко, надсадно, как кашель:
— Она теперь... богатая, парень... — в голосе его звенели слёзы и безумие потери. — Целых... двадцать копеек... Богачка...

И смех его перешел в рыдания — тяжелые, глухие, сотрясающие все тело. Он упал лицом на край одеяла, рядом с её холодной рукой, и его плечи бессильно тряслись.

А за окном вставало солнце — такое же огромное и алое, как вчерашний закат. Оно заливало светом скошенную траву, новую скамейку, двор, начинающий новый день. Будто ничего не случилось. Будто жизнь, жестокая и прекрасная, просто продолжала свой бег. Звезды погасли, уступив место утру. Но одна из них, самая яркая, казалось, еще теплилась высоко в светлеющей синеве, напоминая о душе, которая теперь была свободна и любима.


Конец