Анти -Петербург. Изнанка. Белый стих в черных тонах...

"Анти-Петербург..."


     Он стоит — тяжелый, промозглый, сонный. 
     Не город, а язва на болотах, вросшая в камень. 
     Все вокруг истекает тиной каналов, вязкой, как застарелая кровь под ногтями. 
     Трубы харкают сажей веков прямо в желтое небо, низкое, как потолок склепа. 
     Каналы — мокрые зеркала, отражающие не небо, а низкие, гнилые своды мостов, где вечно капает что-то липкое. 
     Воздух — студенистый, липнет к горлу смесью ледяной плесени, дегтя и кислого дыхания голодных подвалов. 
     Тут стены мокнут гноем, сочащимся из швов гранита. 
     ВОНЬ! — к ней примешан допетровский пот - спертый, пропитанный испарениями, недотлевших его реформ, дешевой сивухой и немой тоской. 
     Тут камни плачут сыростью, объедаясь коричневым мхом беспредельного тлена... 
     По Сенной, как тени проклятых, шаркают фигуры в потертых сюртуках, лица — землистые, глаза — озлобленные щелочки, полные униженного бешенства и гниющей гордости. 
     По Гороховой, как тараканы, шмыгают тени: пальцы в язвах от холода, глаза — мутные лужицы, где тонет последний стыд. 
     Они гложут селедочные головы, шепчут проклятия, зараженные чахоткой и завистью. 
     Но в парадных ведут себя культурно и даже эстетично по меркам привычной современной мерзости и эталонов великодержавного бесприличия…
     Они шепчутся о «справедливости», что пахнет кровью и медяками. 
     Дворцы? Их ужасающие колоссы нависают — поражая не величием, а холодным презрением... 
     Их позолота — жирный блеск на гниющей плоти, насмешка над постоянной грязью глубоких дворов-колодцев, где воняет помоями и отчаянием. 
     Каждый подъезд — пасть. Или парадная? Все равно – невычищенный клозет… 
     Каждая лестница — ужас, ускользающий из под ног и ослабленных рук в бездну все тех же вонючих парадных… 
     За каждым окном-глазницей — затхлость контор, где мелкие чинуши копошатся в бумажной трухе, мечтая о взятке, пахнущей луком и предельно тошнотворным по́том.
     Любовь? Сопливое бормотание в вонючей постели ночлежки, где клопы и тараканы — единственные свидетели её существования...
     Вера? Пересохшая короста на иконке в углу рядом с бутылкой недопитой сивухи... не вызывающая ничего кроме животного повиновения перед черной бездной "Анти-Петербурга", где вместо Бога — сырая, давящая пустота, поселившаяся в глазах самоубийц.
     Любовь здесь — нервная дрожь среди судорог желаний, предсмертный хрип похоти. 
     Солнце? Мираж, тут же украденный туманом. Застывшая Фата-моргана в свинцовом нуаре реальности...
     Солнце — жалкая прореха в грязной вате туч, тут же заплывающая серой жижей.
     Красота? Красота — мертвый голубь в луже у Катькиного моста, с обглоданными перьями, слипшимися от нечистот.  
     Грязный отсвет старого плевка на мокром булыжнике. 
     Этот город не живет — чахнет. Среди дуэлей и чахотки... 
     Этот город не дышит — хрипит… гниет заживо, как пролежень на теле истории. 
     Он — величественный саркофаг для еще дышащих... но уже обреченных... 
     Плохо отштукатуренная тюрьма для мечущихся в забвении душ... 
     Растилающийся на сотни верст - каменный погост со вздыбленным тщеславием человеческого безумия... с разноцветной гнильцой...
__________________________
     ...И самая страшная его тайна: ты вдыхаешь его смрад — и понимаешь...
     Понимаешь, что гнильца эта — и в тебе. 
     И нет выхода из этих каменных мешков, кроме как - в черную, ледяную воду Невы, что течет, как жидкая грязь вечности, унося надежды в небытие. 
     Здесь даже самая невкусная надежда пахнет ароматной ядовитой плесенью.
     И все это - "Анти-Петербург!"
     Его притопленная набережная — вместилище запекшайся грязи веков. 
     Его вода — жидкий яд, несущий в себе чешую дохлой рыбы, окурки и детские башмачки...
     Самое же страшное: в этом болотном чаду ты ловишь знакомый запах. Запах собственной души. 
     И понимаешь: под тонкой кожей цивилизации — все та же звериная тоска, та же гниль, что пузырится в сточных канавах.
     Здесь даже смерть пахнет не концом, а вечным, медленным разложением под тяжестью мокрых, бездушных камней.
__________________________
     …Но в этом городе, обреченном, казалось бы, на вечное гниение, рождается иное...
     В самых удушливых его углах, там, где отчаяние сгустилось до черноты, появляется "человек". 
    Не герой, не пророк с горящим взором, а скорее — выживший. 
    Тот, кто дошел до самого дна колодца и вместо того, чтобы захлебнуться в нечистотах, вдруг увидел в илистом отражении не гниль, а терпкую, страшную правду.
    Этот человек — поэт. 
    Он не затыкает нос перед вонью парадных, он вдыхает ее полной грудью, как другие вдыхают аромат сирени. 
    В смеси дегтя, сивухи и кислого пота он различает ноты — трагические аккорды человеческой судьбы. 
    Он видит, как в грязной луже у Катькиного моста, рядом с мертвым голубем, отражается не низкое небо, а бездонная глубина человеческого падения, и находит в этой бездне свою, страшную красоту.
    И он начинает говорить. Его поэзия рождается не из света и не из надежды...
    Она соткана из хрипа чахоточных, из шепота проклятий на Сенной, из беззвучного крика самоубийцы, летящего в черную Невскую воду. 
    Он берет гной, сочащийся из гранитных швов, и превращает его в густую, вязкую краску для своего полотна. 
    Он пишет не о том, как должно быть, а о том, как есть, но в его слове презренная реальность вдруг обретает голос и смысл.
    Его стихи, переписанные от руки на клочках оберточной бумаги, начинают свое странствие по этим самым голодным подвалам и затхлым конторам. 
    Их читают тени в потертых сюртуках, и в их глазах-щелочках, полных униженного бешенства, на мгновение вспыхивает нечто иное — узнавание. 
    Они видят не просто описание своей мерзости, но ее преображение в трагедию, а значит — и некую высшую долю. 
    Гниющая гордость впервые находит себе опору не в злобе, а в общем, почти библейском страдании.
    За поэтом приходит музыкант, который слышит в какофонии города — скрипе пролеток, стонах нищих, капели с гнилых мостов — новую, диссонирующую, но величественную симфонию. 
    Симфонию "Анти-Петербурга". И эта музыка не ласкает слух, она его ранит, но, раня, очищает, заставляя застывшую душу содрогнуться и ожить. 
    Потом художник пишет икону — не на золотом, а на свинцовом, как небо, фоне. 
    И лик на ней — не благостный, а изможденный, лик человека, прошедшего через все круги этого рукотворного ада и не потерявшего лица, лишь обретшего в его чертах всю скорбь мира.
    Искусство здесь — не бегство от реальности! 
    Оно — погружение в самую ее пучину, чтобы оттолкнуться от дна. 
    Оно не обещает рая, но дарует смысл земному проклятию. 
    Люди не перестают глотать селедочные головы, но теперь они делают это с достоинством мучеников, а не крыс. 
    В парадных все еще пахнет мерзостью, но сквозь нее начинает пробиваться едва уловимый запах ладана — не церковного, а терпкого, замешанного на боли и таланте.
    Дворцы перестают давить своим презрением. 
    В их позолоте, отражающей теперь не только грязь, но и строки стихов, которые шепчут на улицах, появляется отблеск иного величия — величия духа, способного выстоять. 
    И вот уже солнце, эта вечная Фата-моргана, пробившись сквозь вату туч, освещает не плевок на булыжнике, а лицо ребенка, который читает нацарапанные на стене слова и впервые видит свой город не тюрьмой, а домом. 
    Суровым, страшным, больным, но домом, который можно спасти.
    И самая страшная тайна "Анти-Петербурга" отступает. 
    Ибо если гнильца эта — в тебе, то в тебе же, оказывается, есть и сила, способная превратить ее в свет. 
    Выход — уже не только в ледяную воду Невы, но и в строку, в ноту, в цвет...
    Город еще не процветает. 
    Он лишь перестал умирать. 
    Он учится дышать заново, и этот первый, робкий вдох — есть начало его долгого, мучительного, но неотвратимого возвращения к себе. 
    К своему великому, человеческому предназначению.
______________________________
    Тот, прежний, промозглый и чахоточный город никуда не исчезнет. 
    Он всегда будет глядеть изнанкой своих дворов-колодцев, где небо — лишь тусклый промерзший окуляр...  
    В его оглушающем эхэ всегда будет хранится кашель Достоевского... 
    Он по-прежнему будет сочится свинцовой водой с гранитных набережных, и в этой воде, как и сто лет назад, будут отражаться не фонари, а глазницы окон, полные безмолвной тоски. 
    И никуда не исчезнет фундамент, въевшийся в болотистую почву, и его допетровский пот, его гнильца и тлен — это вечный гумус, из которого прорастает всё.
______________________________    
    Но взглянем иначе....
    Сегодняшний "Анти-Петербург" — это палимпсест, где под готическим шрифтом проклятий проступают неоновые "нейроглифы" новой жизни. 
    Его тоска больше не безмолвна, она обрела саундтрек. 
    Она хрипит из динамиков баров на Рубинштейна басом Шевчука про «чёрного пса», а после срывается на бесшабашный, отчаянный клич Шнурова — «В Питере — пить!». 
    Это уже не просто пьянство от горя, это — экзистенциальный выбор, вызов серому небу, карнавал на краю бездны. 
    Меланхолия стала брендом, никотиновым дымом, который смешивается с ароматом свежесваренного рафа в хипстерской кофейне на Петроградке. 
    «Питер-никотин», — шепчут «Ночные Снайперы», и этот привкус горечи и зависимости знаком каждому, кто хоть раз вдыхал его влажный, до костей пробирающий воздух.
    Его литература расползлась со страниц пыльных томов в блоги и телеграм-каналы. 
    Современный Раскольников уже не прячет топор под сюртуком, он пишет язвительные посты о тщетности бытия, сидя в коворкинге на «Новой Голландии». 
    Его Сонечка Мармеладова ведет психологический марафон в инстаграме, уча, как обрести "ресурс в состоянии тотального выгорания". 
    В сборниках вроде «В Питере жить» сотни голосов — от таксистов до искусствоведов — сплетают новую ткань городского мифа. 
    Это уже не монолог, а полифония. 
    А в фэнтезийных романах Аси Лавринович или в сборнике «В Питере Нежить» городская чертовщина перестала быть метафорой — она стала жанром. 
    Теперь можно столкнуться с упырем не только в переносном, но и в прямом смысле, свернув в подворотню где-то у «Владимирской».
    Взглянем на его стены. Да, они все так же плачут сыростью. 
    Но теперь на мокрой штукатурке расцветает не только мох, но и граффити. 
    Уличный художник, новый человек-тень, выводит на "брандмауэре" не лики святых, а пронзительные портреты Бродского или Хармса, напоминая, что абсурд и высокая поэзия — такие же полноправные жители этих улиц, как туман и ветер. 
    Где-то в спальном районе Купчино, которое в песнях стало «столицей мира», унылая панельная застройка вдруг взрывается ярким муралом, дерзким и живым, как пощечина устоявшемуся вкусу. 
    Это искусство, рожденное не в мастерских, а прямо на промозглом ветру.
    Посмотрим на него через объектив камеры... 
    Он больше не только фон для костюмных драм про блеск и нищету империи. 
    В сериале «Воскресенский» он — мистический лабиринт, где научный прогресс борется с суевериями. 
    В фильме «Дуэлянт» — почти стимпанковый монстр, железный и паровой. 
    А в авторском кино он становится молчаливым соучастником тихой драмы «бедных людей», где интеллигент-неудачник, живущий в коммуналке, становится «литературным негром» у медийной пустышки — вечный сюжет о столкновении духа и пошлости в новых декорациях.
    И даже его красота стала иной. Она не только в идеальной геометрии проспектов и золотом шпиле Адмиралтейства. 
    Она — в том, как неоновый свет от вывески суши-бара дробится в мокром асфальте Лиговского, превращая лужу в полотно импрессиониста. 
    Она — в ржавых боках старых кораблей у Косой линии, похожих на уставших китов, выброшенных на берег.
    Она — в силуэтах кранов над новыми кварталами на намывных территориях, где город продолжает свой вечный спор с морем. 
    Она — в отражении «Лахта-центра», этого стеклянного, инопланетного шпиля, в свинцовых водах Финского залива, как символ нового, непонятного, но уже наступившего будущего.
    Человек в этом городе все так же чувствует себя песчинкой под имперскими колоссами. 
    Но теперь у него больше способов примириться с этим. 
    Он может пойти в «Эрарту» и увидеть свою тоску, преображенную в объект современного искусства. 
    Может сесть на сапборд и проплыть под теми же гнилыми сводами мостов, но уже не с ужасом, а с чувством приключения. 
    Может слушать в наушниках, как группа «Курара» поет про «сердце-комок», и понимать, что он не одинок в своей экзистенциальной дрожи.
________________________________
    И самая страшная его тайна сегодня звучит иначе. 
    Да, вдыхая его воздух, ты понимаешь, что его надлом — и в тебе. 
    Но вместе с ним ты вдыхаешь и его стойкость... Его способность переплавлять любую мерзость в миф, любую боль — в стихи, любую тоску — в музыку. 
    И нет выхода из этих каменных лабиринтов, но выход больше и не нужен. 
    Потому что этот город, как вечный вампир, питается не только кровью, но и талантом своих детей. 
    И пока хоть один поэт, художник или музыкант способен превратить его яд в свое лекарство, — он будет жить. 
    Дышать. Меняться. 
    Оставаясь тем же самым — великим и страшным, промозглым и прекрасным. 
    Вечным. Новым...
    Великим Петербургом!..